Май 1909 года. Петербург.
Два молодых поэта затеяли скрестить перья в излюбленной с самого XVIII века салонной игре буримэ.
Один поэт — мощный, кряжистый, с буйной шевелюрой, настоящий Илья Муромец. Ему под тридцать. Вот уже пять лет, как он считается символистом и написал уже немало статей по этому поводу в литературных журналах. Но его первый стихотворный сборник еще впереди. А зовут его Максимилиан Волошин.
Другой поэт на целых девять лет моложе. Он выпускник Сорбонны и только что вернулся из путешествия по Греции, Турции и Египту. Свой первый поэтический сборник он издал год назад и получил за это от великого Валерия Брюсова изрядный нагоняй.
Он высокий, худощавый, медлительный, с сонным лицом и косящими глазами. Это Николай Гумилев.
Поэты поставили перед собой задачу жесткую. Семь пар рифм — 14 строк — классический сонет. И эти пары рифм должны идти в строго заданной последовательности.
А какие рифмы! Пожалуй, направление здесь задал символист Волошин, а путешественник Гумилев добавил экзотики.
Вот эти рифмы:
иней — пиний (экзотическое южное дерево пиния)
дней — тесней,
глициний — эриний (глициния — еще одно экзотическое чудо, эринии — древнегреческие богини мести и ненависти)
тусклей — коней,
с плеча — расточа,
богов — облаков,
буры (краткое прилагательное от “бурые”) — ассуры. (боги низшей касты в Древней Индии, воплощение жизненных сил, бурных эмоций, гнева, ярости, гордости)
Сам выбор рифм выстраивает неожиданный сюжет. Южные сосны пинии соединены рифмой с северным инеем. Чудо красоты и изящества глицинии — с воплощением мести и злобы эриниями. А в последней рифме вдруг в противовес дневнегреческому колориту вдруг возникают существа из дневнеиндийского эпоса. Как все эти свести воедино?
Вот такие два стиха получилось в результате. Два разные поэтические направления, представлены отнюдь не канонически. Очень приблизительный символизм Волошина, от которого он в скором времени откажется, как и от всех прочих направлений, — и сам себя не умеющий толком определить акмеизм.
Стих Волошина. Это всего лишь картина — грозовые облака на закате. Но картина превращается в мистическое действо. Реальности не существует, она лишь кажется и растворяется под пристальным взором. Это действительно магия грозового облака ежеминутно меняющего цвет и форму.
Но как же тяготит и выбивает почву под ногами эта магия.
“Гряды холмов отусклил марный иней”.
Что это такое случилось с грядой холмов? Напрягает тут и неуклюжий авторский неологизм “отусклил”, и совсем смутно угадывающееся слово “марный”. Такое странное слово, что за ним приходится лезть в гугл.
Есть такое напрочь устаревшее слово в южных говорах — означает, “напрасный, тщетный”. Но это значение никак не вписывается в смысл строки.
Скорее всего, поэт произвел это слово из “марь”, “морок”, “мерещиться” — слова с общим значением чего-то призрачного, обманного.
То есть, пытаемся мы сложить паззл, — гряды холмов стали тусклыми, как будто инеем покрылись. Хорошо, перевели с грехом пополам. Вот сколько трудов мы положили, чтобы сложить в кучку понятия, из которых можно было бы создать образ! А ритм стиха так назойливо четок, прямо на редкость четкий ямб, — как часы, отстукивает ритм. И нет возможности остановиться и увидеть сложившуюся картинку. Это создает тягостный осадок. Но может быть, так автор и задумал?
А стих бежит дальше, и отстукивающий ритм не дает времени вдуматься, что такое “своды синих дней”, по которым что-то громоздят громады туч. Это тавтология, хотя и не режущая слух.
Что же такое громоздят тучи — почему-то в скобках, которые тоже режут глаз и сознание, “все дальше, все тесней”?
Вот здесь начинается самое лучшее, самое живописное место стиха — картина постоянно меняющих облик грозовых туч. “Клубы свинца, седые крылья пиний, столбы снегов”. Это грозовое облако спустилось прямо на вершины холмов, и в клубах видны раскидистые кроны пиний — как крылья.
И вот эта великолепная картина грозы напрочь разрушается неожиданными гроздьями глициний. Слишком наполнена фраза большим количеством таких ярких метафор, перетягивающих на себя внимание, так что продолжение этой фразы буквально отрезано от начала. И как странно выглядит неожиданный творительный падеж “глициний” среди прямых дополнений. Трудно осознается, что гроздья глициний относятся к продолжению фразы, которая заканчивается на середине следующей строки, что само по себе затрудняет восприятие. А ведь эти “гроздья глицинии” тоже сложная образная метафора.
А картина надвигающейся грозы должна бы развиваться дальше. . “Зной глуше и тусклей”. Вот здесь выясняется, что был зной, несмотря на “марный иней”. Еще одно логическое противоречие, которое сознанию приходится распутывать, поэтому образ создавать некогда. Хотя образ-то мог сложиться интересно. “Глуше и тусклей” — значит, зной был звонким и ярким. Неожиданные эпитеты очень украшают картинку.
Но опять автор не оставил нам времени на построение образа. Новая смена ракурса. “А по степям несется бег коней”. Это явная лексическая ошибка. Бег нестись не может. Вероятно, несется топот, звук бегущего табуна.
И вот странно. Картина должна бы подойти к самой кульминации, но ее не происходит из-за этой смены каналов восприятия. Тучи видели мы глазами. Зной — вообще непонятно чем: то ли зрением, то ли слухом. А топот коней — слухом. Мы перестали видеть грозовые облака, где и происходят главные события, мы отвлеклись и напряжение упало. И даже разгневанные эриннии не спасли картину, потому что нам предлагается воспринять их на слух, как топот коней.
А два заключительных трехстишия совсем размывают картину. Здесь бы разразиться грому! Здесь бы кульминации случиться. А все так буднично. Какой-то Гнев, связанный наверно с эринниями, которые до нас так и не добрались, сбросил гром с плеча и воды на землю. Вот так — гора с плеч! Эта поговорка у нас в сознании, и вся фраза выглядит уже не кульминацией, а благополучной развязкой. Вот как все хорошо: Гнев успокоился и прочь пошел.
А вот и нет! Там, где мы предполагаем финал, начинается какой-то новый сюжет — уже с закатным солнцем: в котором и кровь богов, и “сыны огня и сумрака Ассуры”. Но этому новому сюжету уже некуда развиваться. Сонет закончился. В том-то и беда, что классическая форма сонета подразумевает логическую завершенность. А тут все смещено, все не на месте, и строение стиха шатается на каждой строчке.
А вот стих Гумилева. И первые же строки утверждают сюжет и героев — одним лишь словом “наши”. Если рощи наши, то есть МЫ.
Композиция стиха выстроена по всем правилам классического сонета. Первый катрен погружает в атмосферу. В природе творится что-то необычное и тревожное. Иней и туман пал на знойную землю. Пальмы и пинии заросли сорными травами.
Второй катрен. Напряжение нарастает. И это напряжение не декларативно, оно передано через физические ощущения героев. И вот напряжение достигает кульминации ожидания: мы слышим этот самый напряженный момент — храп коней у стен, мы видим — блеск оружия. И мы воспринимаем! Вот здесь появляются эриннии не как метафизическая данность, а как метафора, образ зла и мести. Здесь эриннии гораздо удачнее вписались в композицию.
Единственно неудачна здесь фраза “взор глядел тусклей”.Та же лексическая ошибка, как у Волошина с “несущимся” бегом. Как бег не может нестись, так и взор не может глядеть.
А в трехстишиях началось само действие, которое было подготовлено тревожным началом. И это действие происходит перед нами нарочито медленно, как в рапиде.
Ямб, который был в катренах четким, как часы, здесь оброс пиррихиями. Они замедляют темп и позволяют рассмотреть врагов в удивительно зримых и конкретных деталях. Это акместическая черта.
Мы воочию видим плащи из звериных шкур, которые спускаются с плеч, и стрелы в полных колчанах. А сами они мощны и неумолимы, как скалы. Но этих эпитетов мы не находим, мы их додумываем сами вслед за сравнением со скалами. А эпитеты, предложенные Гумилевым, неожиданны — “задумчивы” и “буры”. Перед нами дочерна загорелые, суровые лица без эмоций и медлительные движения. Им некуда спешить — они пришли, чтобы победить. Потому что даже боги не в силах им противостоять.
Вот такая яркая, логично выстроенная в сюжет картина. Хотя тоже не отвечает требованиям сонета. Логического завершения нет. Но с художественной точки зрения оно есть. Перед нами законченная история трагедии, приход неумолимых врагов.
Как мы видим, стихотворение Гумилева сложилось гораздо удачнее. Несмотря на молодость, у него уже немалый опыт. И жестокая критика Валерия Брюсова не прошла даром — поэт научился работать со стихом, оттачивая до ювелирности. Пусть пока ювелирности не получилось, но впереди еще лучшие годы его славы.
Кто же победил в этой дуэли? Кто оценивал эту победу? Неизвестно. Мы знаем об этом буримэ только по сохранившимся стихотворениям с одинаковыми рифмами.
Зато известна самая настоящая дуэль двух поэтов, которая произошла полгода спустя, в ноябре 1909 года. В самых лучших традициях и канонах. Волошин дал пощечину Гумилеву за ядовитые слова в адрес тогдашней возлюбленной Максимилиана, манерной и бесталанной поэтессы Черубины де Габриак. Гумилев вызвал Волошина на дуэль. На той самой Черной речке.
Но на этом каноны иссякли. Дуэль закончилась почти фарсом. 22 ноября по старому стилю — это 5 декабря. Снег. Черная речка завалена сугробами. Гумилев приехал на автомобиле — застрял в снегу. Волошин приехал на извозчике — тоже застрял. Пошел пешком и потерял в снегу галошу.
Дуэлянтов уже ждали озябшие секунданты, одним из которых был будущий писатель Алексей Толстой. И тут начались забавные вещи. Сначала Волошин наотрез отказался что-либо делать, пока не найдет галошу. Какая дуэль без галоши! Наконец, галоша нашлась.
Началась дуэль. Гумилев выстрелил и промахнулся, скорее всего, так и было им задумано. Волошин нажал курок, но выстрела не последовало. Гумилев потребовал, чтобы противник стрелял, но у того так ничего и не вышло.
Только спустя несколько лет он признался друзьям, что тогда, на Черной речке, он держал в руках пистолет в первый раз в жизни.