Слепые и прозревшие. ч.IV Час перед рассветом
–Ну прощай, Николушка. Крепись, Господь поможет.
Потом объятие, сухое тепло стариковской груди, его худенькие слабые плечи под потертым на ощупь пиджачком. Легкий-легкий запах свечей и чего-то сладкого пощекотал ноздри. Мягкая борода на миг приласкала губы.
И все. Пусто.
Был бы зрячий, пошел бы с ним до самой двери больницы, вышел бы на крыльцо и долго-долго махал вслед.
И лицо-то его не запомнил тогда, в юности. Да оно, кажется, незаметное было, терялось в густых усах и бороде. Голова была лысоватая, нос такой простенький, картошечкой, а глаза и не запомнил. Ну где было ему догадаться, что в жизни все нужно запоминать!
Вот теперь совсем один. Больше никто не поможет и не поддержит. Теперь только лежать бревном, вспоминать вчерашний день и ждать Галю.
Неужели Саша действительно так хотел его увидеть?
Почему Галя не отговорила его? Не надо бы. Рано.
Как это было тяжело и неловко.
–Сынок…
И Саша молча подставил свою руку под папины пальцы. Так и просидел целый час. Конечно, молча, что тут скажешь. Но так хотелось слышать голос.
Раньше такой звонкий был колокольчик. Потом колокольчик куда-то делся. Когда это произошло? Как же можно не помнить? А вот можно…
И рука в руке чужая.
В последний раз он держал Сашу за руку, когда Саше было… сколько же? В школу он, кажется, уже ходил. Возвращались домой от Бабали, у нее был день рождения, весной, значит. Стояли на перроне метро и ждали поезда. А Саша все пытался подойти к краю и заглянуть, что там, внизу, как там рельсы лежат.
Тогда он крепко взял сына за руку, и Саша наконец замер. Рука была маленькая, теплая и липкая от всех съеденных за столом сластей. Сначала рука крутилась, трепыхалась, потом сникла, будто уснула. А он, Николай, очень сердился на Галю, что не вымыла Саше руки.
Сейчас Сашина рука совсем мужская, больше Галиной, но такая же, как у нее, костлявая и нервная. Вчера она под отцовскими пальцами дрожала от напряжения. А пальцы у Саши сильные, подушечки жесткие, прямо костяные. Гитарист.
Николай говорил с Галей и держал Сашину руку. О чем говорили? Думал-то он только о Саше, о его дрожащей руке. Но Галя что-то объясняла, и сам он поддакивал, нервно посмеиваясь. Какие-нибудь школьные Галины дела? Но сейчас каникулы. И Галя при Саше не стала бы о школе…
Они говорили, а Саша смотрел в пол.
Откуда?.. Как узнал?..
Саша на него изредка взглядывал, и шрамы на лице сразу отзывались легким вздохом. Но поднимались только Сашины глаза, движений головы точно не было, иначе сразу рука почувствовала бы.
Вот как. Вот, оказывается, как можно без глаз видеть.
«Бедный мальчик мой. Что же чувствовал ты при виде моих бинтов, шрама на обритой голове и ржавых струпьев на щеках. Маленький мой, с ясными синими глазами и золотыми кудрями. Где ты теперь? Теперь отпустил ты волосы ниже плеч и затянул в дурацкий хвостик, вставил в ухо серьгу и куда-то спрятал глаза. А я и не увидел. Слепой был! Выходит, давно слепой был!»
С порога раздался вальяжный голос Альбины Викторовны:
–Прошу прощения, господа! Морозов в этой палате?
–Да вот он лежит, – откликнулся вечно веселый Миша.
–Вот это?! – неимоверно удивилась Альбина Викторовна.
–Вот это самое, – усмехнулся Николай. – Здравствуйте, дорогая тещенька!
–Здравствуй, дорогой зятек! – величественно двинулась она к нему.
К шестидесяти годам она наконец располнела, и от грома ее шагов по кафелю в висках у Николая как молотом застучало.
Так вот о чем говорила вчера Галя! Об этом самом визите, подготовить его хотела. Она же так всегда заботливо берегла их с тещей друг от друга.
–Ну здравствуй, – повторила Альбина Викторовна и наклонилась, видимо, выискивая, куда бы поцеловать. Наконец энергично чмокнула воздух рядом с подбородком.
Николая тут же тут же окутали плотные клубы французских ароматов, и он чуть не замахал рукой, чтобы их разогнать.
–Ну? здравствуй, – повторила Альбина Викторовна в третий раз.
Его вид, кажется, вывел ее из равновесия. Но она уже собралась с духом и с обычной сокрушительной энергией заговорила:
–Как себя чувствуешь? Уже лучше? Глаза не болят? Что ж, выглядишь прекрасно! Ваза у тебя есть?
Она с треском распахнула тумбочку.
–Вот эта банка пустая, цветы поставим. Юноша, будьте любезны, налейте нам сюда водички.
–Это можно. – В Мишином голосе слышалась лукавая улыбка, разговор его очень занимал.
–Спасибо, юноша, спасибо. Вот так. Люблю пионы, они очень бодрят. Тебе нравится такой цвет? Мне очень нравится. Он мне идет, правда?
–Да, очень идет, – подтвердил Николай.
–Галя мне тут целую сумку набила: яблоки, помидоры, еще что-то, не знаю что. Сам посмотришь. Ух, духотища! Господа, надо чаще проветривать, это же невозможно! Это же идеальная среда для болезнетворных микроорганизмов! Юноша, следите за проветриванием!
–Бу сделано! – отрапортовал Миша.
–Оч-чень хорошо! Ну, Коля! Наконец-то я в отпуске, сессия закончилась! Клянусь, это последний год я на кафедре надрываюсь! Невозможно! Невозмож-жно! Столько времени! Столько сил! Вот Галине говорю, ты в школе работаешь, представь, каково мне! Это ведь не изящная словесность из школьной программы, не жи-ши, ча-ща всякие!.. Это бездна необъятная! Представь, нам тут подарочек недавно преподнесли. Кто-то в Сыктывкаре, на Мадагаскаре, новую культуру получил!..
И теща громко, многословно, с огромным удовольствием рассказала, как уличила этого, с Сыктывкара, который на Мадагаскаре, в полном непрофессионализме.
Соседи замерли на своих койках, даже вроде дышать перестали.
–… ты слушаешь?
–Да, да. Хм-хм-хм. – Николай усердно изобразил ироническую усмешку в адрес разоблаченного лжегения. Струпья на щеках, до сих пор ему не мешавшие, вдруг задергало и защипало.
–Нет! Брошу профессуру! Я по натуре кабинетный ученый! Дайте мне мой рабочий стол, мой микроскоп, мои пробирки – и ничего мне больше не нужно. Я хочу умереть за своим рабочим столом! Ты ведь меня понимаешь, ты ведь и сам такой! Правда? Лиши тебя твоего рабочего места, твоих приборов, твоих… этих… паяльников – что ты будешь делать?
–И правда. Что я буду делать?..
–Да… М-м-м… Да! И, конечно, уже тяжеловато мне. Ты не смотри, что я так хорошо выгляжу. Это только годами выработанная привычка. Я обязана всегда выглядеть так, чтобы никто не догадался, каково мне на самом деле. Это мое кредо!
Конечно, она выглядит прекрасно в свои шестьдесят лет. Ухаживает за собой еще больше, чем в молодости. И затейливо уложенная седина идет ей необыкновенно.
А вот его мама очень изменилась. Она теперь старушка. И это не зависит ни от цвета волос, ни от количества морщин. Старость – это вершина пути. Это мудрость. А Альбина? Постарела ли?
–… мы с тобой оба себе сами дорогу пробивали. У тебя отца не было, но зато стыдиться за него не пришлось.
Альбина и не думала понизить голос. Она, кажется, вообще не замечала никого вокруг. Даже Николая.
–Ты не представляешь! Если бы тогда, в шестидесятых, узнал кто-нибудь, что отец у меня в лагерях служил, я бы повесилась! Честное слово! Я даже Анатолию об этом никогда не говорила. Да он и не интересовался. А уж сколько бед мне моя фамилия принесла! Это надо же было отцу такую еврейскую фамилию принять! Левин!
–Она разве еврейская?
–Да что ты понимаешь! В то время называться Альбиной Левиной да еще с моей внешностью! Ведь надо же было так судьбе надо мной посмеяться! Внешность от матери-грузинки, которую я в жизни не видела. Фамилия отцовского воспитателя-еврейчика, о котором я слыхом не слышала. А имя очередной отцовской любовницы, которая брезговала меня на руки брать. Отцу пришлось отдать меня какой-то лагернице на воспитание. А в результате попробуй, докажи, что я не еврейка! И все-то в жизни мне пришлось с такого боя брать! И институт, и аспирантуру, и по комсомольской линии! Так-то вот, зятек! А сменила фамилию на Сироткину – сразу легче стало…
Когда же он ее в последний раз видел? Да в июне, год назад, в Сашин день рождения. Она принесла большой торт и какую-то моднейшую куртку в подарок. Саша просидел, закрывшись в своей комнате, и к столу не вышел, а она этого даже и не заметила. Рассказывала весь вечер о своих глупых студентах и бездарных аспирантах, показывала экземпляр своей монографии на японском языке. А он подумал тогда, что морщинок у нее меньше, чем у Гали. Такие славные у Гали морщинки: лучики в уголках глаз, сухие веточки в уголках губ. Давно он перестал целовать ее просто так. Теперь нужно было искать какой-то торжественный повод, чтобы прикоснуться губами к этим морщинкам.
–…И вдруг оказывается, что эта фифочка с хвостиком накапала мне фенола в белок! Представляешь? Непостижимо! Это после химико-биологической школы! Чему их там учат?! Спрашиваю: «Кто у вас химию преподавал?» Меньшова, говорит, Татьяна Ивановна. Ну конечно, Меньшова! Которая мне ни одной лабораторной толком сдать не могла! Если бы я знала, чья это ученица, на пушечный выстрел к своему столу не подпустила бы! Целый день насмарку! Завтра все с нуля!
Альбина Викторовна умолкла, шумно подышала, успокаивая свой гнев, и самым проникновенным своим голосом спросила:
–Выписка у тебя скоро? На машине тебя встретить или не надо?
–Да неплохо бы… Не привык я еще…
–Семену скажу, чтобы встретил. Он у меня со стола французский миксер увел. Я теперь вынуждена нашим, лапотным, работать! Вот и пускай за это своим бензином расплачивается!
–Может, не стоит… утруждать?
–Ничего с ним не сделается! Лаборанток по ночным клубам катает – и тебя прокатит! Ну дорогой зятек, поправляйся!
Опять клубы удушающих ароматов, чмок в воздух возле уха и удаляющиеся гулкие шаги.
И дверь-то за ней закрылась с каким-то подобострастным скрипом.
–Ну и тещенька у тебя, Николаич! – хохотнул Миша. – И как ты с ней ладишь? Я бы не смог!
–Да ничего… привык… Наверное, я и сам такой. Это она верно сказала, – вдруг прибавил он и сам удивился своим словам.
–Ну-у-у? А вроде непохоже! – продолжал веселиться Миша.
–Слушай, друг, помоги мне сумку разобрать. Жена прислала продуктов, а я сам запутаюсь.
–Ага, сейчас, мигом! Ты, Николаич, не беспокойся, в холодильничек положим, из холодильничка достанем – нет проблем!
Окончив возню с сумкой, Николай почувствовал такую оглушительную усталость, что упал на подушку и даже задремал на несколько минут. Очнувшись, рассердился на себя: что же он за кисель такой! В чем дело? Что тут было трудного? Только от собственного бессилия устал. А теперь что? Отдохнул? Можно и подумать. Что-то хотел подумать о теще, что-то вспомнить…
Картина на стене в той комнате Галиного детства. Девушка в лодке резко повернулась, взмахнув веслом. Ковбойка и брюки идут ей, как всем девушкам шестидесятых годов. Ветер дунул ей в лицо, глаза задорно прищурились, короткие кудрявые волосы порхнули назад. Одно непослушное черное колечко взмыло к облакам.
Как, наверное, любил студент Академии художеств свою Альбину!
Читайте роман Ольги Грибановой «Слепые и прозревшие» Кн.1 Кн.2