Слепые и прозревшие. кн.1 ч.1. Навстречу.
Вид родного дома по приезде очень удивил Колю. Все городское за лето как будто усохло и помельчало: два тощих деревца во дворе-колодце, замызганная лестница на четвертый этаж, облезлая дверь, скучная мебель в комнате.
Высокий, в три метра, потолок вдруг оказался совсем рядом. Коля почти дотянулся рукой до старенькой люстры — подпрыгни и достанешь. Но прыгать не стал — и так паркет под ним угрожающе потрескивал.
1 сентября на линейке одноклассники, увидев Колю, подняли восторженный рев, а классная руководительница восхитилась:
-Коля, как же ты вырос за лето!
А вырос так, что ее голова теперь не доставала до Колиного плеча. Девчонки, глядя в его сторону, шептались и задорно посмеивались:
-Морозов, ты прямо поручик Ржевский! Какие усы!
И верно, выросли! И когда только. В деревне особенно в зеркало-то и не смотрел, а тут увидел себя чужими глазами, и усы сразу стали мешать. Хотелось их все время теребить против шерсти.
Так сильно возмужал в классе один Коля. Остальные парни казались гораздо моложе своих одноклассниц, поражавших воображение женственными фигурами и загадочными улыбками.
Над классом закружилась стая амуров, и в воздухе стоял свист от их золоченых стрел. Колин друг Серега даже расплакался однажды по дороге домой, уткнувшись в холодный бок водосточной трубы. Любимую провожал домой парень из десятого класса.
Первое время эта забава заразила и Колю. Но стоило ему вообразить себя влюбленным в ту или иную школьную фею, как с «предметом» начинали происходить странные метаморфозы. Фея начинала сталкиваться с ним в самых неожиданных местах, очень громко говорить, очень заливисто хохотать и без конца поправлять волосы. Коле становилось так смешно и противно, что всю любовь как рукой снимало.
Он пробовал объяснить это Сереге, но тот не понял:
-Так что тебе еще надо? Значит, нравишься, счастливец!
А Коля и впрямь не знал, что ему надо. Но уж точно что-то другое.
-Чего ты такой камень бесчувственный? — позавидовал как-то друг.
Добросовестно подумав, Коля объяснил:
-А это потому, наверно, что я до сих пор сестер сам купаю и на горшок сажаю.
Друг Серега тоже добросовестно подумал и согласился:
-Да, наверно, поэтому.
Побывал Коля в первый раз в жизни на настоящей попойке. У одноклассницы был день рождения. Раньше Коля стеснялся ходить на такие мероприятия: дома мама такого не устраивала. А тут заявилась к ним домой целая делегация из классных красавиц, и как начали уговаривать! Растроганная мама закивала: «Ну конечно, конечно, сходи!» И Коля пошел.
Вечеринка была без родителей, решивших не мешать. Парни принесли с собой и вина, и водки — и старательно надрались. Табачный дым гулял клубами по всем трем комнатам, хотя курили, как воспитанные люди, только на кухне. Зато все сразу. Кроме Коли.
С него было достаточно двух бокалов шампанского. Первый он выпил с удовольствием, второй — с отвращением. И почувствовал себя, как на тонком льду, ломающемся под ногами. Руки и ноги стали ватными, язык говорил что-то сам собой, и сонный мозг с трудом его догонял, тем более что очень мешал орущий без умолку магнитофон.
Чтобы иметь возможность не пить, не курить и не говорить, Коле пришлось весь вечер танцевать. И перетанцевал Коля со всеми девчонками по два раза, строго придерживаясь алфавита, чтобы кого не пропустить. От Андреевой до Якуниной. А потом опять от Андреевой до Якуниной. Он очень усердно прыгал и вдохновенно топтался на месте — получалось вроде и ничего. Но устал Коля страшно.
Дома мама принюхалась к нему и сокрушенно покачала головой. А Коля сердито проворчал:
-Чтоб я еще когда…
А на тех, с кем веселился на этом празднике, долго смотреть не мог.
Вообще, количество тех вещей, на которые он не мог смотреть, росло с каждым днем. В душе копилась странная тяжелая муть. Теперь его раздражали все и всё!
Люди, которых он знал с первого класса, будто сняли маски и стали молодыми жизнерадостными скотами. Парни были грязными до тошноты, с немытыми шеями, нестиранными носками и нечищенными зубами. От них теперь вечно несло омерзительным табачным перегаром, а глаза были пустые.
Были в классе трое чистеньких умненьких мальчика, всегда державшихся вместе, но их Коля вообще возненавидел. Ему казалось, что они в свою очередь видят скота в нем самом.
Одноклассницы были, конечно, безукоризненными чистюлями, но тоже внушали Коле отвращение. Глаза открылись, маски были сорваны, и за этим девичьим очарованием скрывалось желание грязно, похотливо нравиться. Все шло в ход: кружевные воротнички на школьной форме, изящные заколочки в волосах, губки бантиком, глазки пульками — чтоб наповал! И все как одна глупые пробки, у всех одно на уме!
Он огрызался, грубил, рычал на всех вокруг. А потом чувствовал себя виноватым. И убеждал себя, что прав!
Он рычал дома на сестренок, и они обиженно ревели, но потом все равно лезли ему на руки и мешали делать уроки. И он оттаивал, так остро, что даже до слез.
Только на маму не рычал. Потому что она бледнела от каждого его хмурого взгляда. Он знал, о чем она думает, — что в чем-то виновата перед ним! И это было невыносимо.
С грустью вспоминал он летний мир и покой. И так хотелось съездить в маленькую деревянную церковь к отцу Василию — он наверняка помог бы!
Когда подступала тоска, Коля твердил про себя, как заклинание: «Дедушка, дедушка, дедушка…» И сам не знал, кого зовет на помощь: деда ли Николая, отца ли Василия. А может, и Николая Угодника. И тут же злился сам на себя за эту слабость.
Вот так несколько месяцев росло, росло в Колиной душе предчувствие тяжелых перемен.
Тихим, снежным воскресным утром в середине зимы, мама побежала по магазинам. Коля сидел над алгеброй. Девчонки сидели на полу и рисовали цветными карандашами: Даша — елку с игрушками, Таша — принцессу с букетом.
В дверь позвонили четыре раза. К ним.
У порога стоял парень в грязноватом пальто и облезлой ушанке. Из-под ушанки торчали неопрятные волосы.
-Мне Свету Морозову, — нерешительно промямлил он.
-Она в магазине. Придет скоро. Проходи, подожди ее.
Парень медленно вошел в прихожую за Колей, снял шапку и пальто, не спуская с Коли глаз.
-А ты, что ли, сын ее? — голос у парня был высокий и хрипловатый.
-Сын.
-Как звать?
-Николай.
-А меня Леха.
Коля ждал, что парень объяснит, кто он такой и что ему нужно, но не дождался. Леха молчал и все смотрел на него. И так смотрел, что Коля почему-то раскрыл ему дверь комнаты:
-Ну, проходи.
Леха вошел, увидел сопящих над своими рисунками девчонок и встал столбом.
-Сестры твои? — глаза у Лехи выкатились и как-то обесцветились. — Сколько им?
Услыхав ответ, он опустился на стул, очень растерянный. Коля сел напротив и стал ждать продолжения. Ему это уже совсем не нравилось.
Леха все молчал и смотрел на девчонок, а Коля рассматривал нежданного гостя.
Этот Леха, пожалуй, давно вырос из парней. Волосы, хотя и длинные по-битловски, на висках были седые, а на макушке проглядывала плешь. На совершенно мальчишеском лице было множество морщин, которые под глазами собрались в мешочки, как у старика. Вот и пойми, сколько ему лет.
-Да ты хоть кто? — наконец не выдержал Коля.
Леха как будто очнулся. Растерянно и виновато заулыбался, крепко потер ладонью лицо и смущенно пробормотал:
-Да, понимаешь… тут такое дело. Я, наверно, сестрам твоим… папа, что ли…
Теперь пришла очередь Коле остолбенеть! Дверь открылась, вошла мама, вгляделась в гостя и тоже застыла.
-Здрасьте, давно не видались! — сказала она, наконец, очень сердито.
Леха вскочил и затоптался на месте. Коле стало жалко его.
-Обедать с нами будешь? — спросил он как можно дружелюбнее, расставляя на столе тарелки. Леха только плечами слегка дернул, будто поежился.
-Садись, садись, — смягчилась и мама. Но за столом оба молчали и друг на друга не глядели.
Пообедав, Коля собрал посуду и понес на кухню мыть. А когда вернулся, они уже тихо разговаривали. Леха взял было мамину руку — она ее тут же отдернула.
-Ну, не сердись, Светлуха. Ну, очень уж хотелось тебя найти. Вот — нашел.
-Ладно, нашел. Теперь что?
-Это мои ведь? — произнес он одними губами, кивая на девчонок.
-Предположим, — одними губами ответила мама. — Дальше.
-Можно я им куплю чего-нибудь?
Мама молчала, глядя в стену.
-Светлуша, ты пойми. Плохо мне. Я один. Ты не одна — ты счастливая. Ну, пойми же… Разреши, я буду в гости… Мешать не буду, просто приду, посижу и пойду. А ты на меня и не смотри… как будто меня нет…
Мама еще помолчала, потом нехотя обронила:
-Ладно…
Леша просиял.
А Коля испугался, что подслушивает, и отошел к своему подоконнику, на котором делал уроки.
Они с мамой еще немного поговорили за Колиной спиной. Кажется, мама стала разговорчивее, даже спросила его о чем-то, а Леша торопливо и длинно ответил. Потом, кажется, собрался уходить, но сначала, как заметил Коля краем глаза, подошел к девчонкам, сидевшим после обеда на полу со своими куклами. Постоял, потом присел на корточки так осторожно, как будто боялся спугнуть птичек.
-Я пошла в магазин, — деловым маминым голосом объявила Даша, стуча об пол старой, совершенно лысой куклой, которую девчонки по старой памяти величали Кудрявинкой, — надо купить картошки, и луку, и морковки.
-Купи еще золотое платье и хрустальные туфельки, — Ташина пластмассовая кукла Лотя, вечно занятая своими девичьими грезами, парила в воздухе, размахивая самодельной юбкой из носового платка. — Мне надо опять идти на бал, а то принц в милицию пойдет — меня искать.
Леша, сидя рядом на корточках, сосредоточенно всматривался в их щекастые рожицы. Потом все так же осторожно поднялся и подошел сзади к Коле. Коля обернулся.
-Пока, Колян. Я еще зайду как-нибудь. Можно?
-Заходи.
Леша радостно хлопнул Колю по плечу, тут же смутился и повернул к двери.
Проводив его, мама вернулась в комнату, села на диван и задумалась. Коля молча присел рядом.
Она коротко взглянула на него и тихо проговорила:
-Ты не думай, он тогда такой не был. Случилось с ним что-то. Спился наверно, дуралей. А был вполне приличный парнишка.
Мама еще немного помолчала. Коля терпеливо ждал.
-Знаешь, сынка, первые годы, пока тебя растила, очень мне было трудно. Ни о чем не думала и думать себе не давала, как машина, работала, лишь бы только тебя поднять. С трех месяцев в ясли тебя отдала… А потом все в одну кучу смешалось: день, ночь, зима, лето. Ничего не видела.
А пошел ты в школу — оказалось, ты такой большой, такой самостоятельный… Прямо мужичок с ноготок… Вроде и малышом-то никогда не был. Вот как. Все я забыла, потому что все хотела забыть. Думала, что так легче. А все забыть — это…
Мне папа с мамой тогда письмо прислали, постыдили. Что ж ты, мол, нас на всю деревню опозорила! Как мы людям в глаза смотреть будем?
А я им в ответ: «Считайте, что у вас больше нет дочери!»
Ушла из общежития, комнату стала снимать. А денег-то… откуда у меня… Хозяйка меня пожалела, золотая женщина, через знакомых как-то устроила, чтобы площадь мне предоставили. Лимитчице-то знаешь каково?
Вот так мы с тобой здесь и поселились. А адрес я свой никому не сказала: ни подругам, ни на работе, чтобы никто обо мне ничего не знал.
Папа с мамой искали меня здесь, в Ленинграде, — не нашли. А пока я в себя приходила, они оба и умерли, в один год.
Мама замолчала, несколько раз шумно глотнула, потом перевела дыхание и продолжала так же спокойно и грустно:
-Поняла я, что ты уж большой, и такая тоска на меня навалилась! Хочу ребенка — и все тут. Хоть на стену лезь…
Хотела взять из детдома какого-нибудь малыша, а мне наотрез отказали. Мужа нет, жилплощадь маленькая, зарплата — дай Бог одного-то прокормить. А что я не могу без ребенка — так мало ли, кто без чего не может!
А я ж как увижу женщину беременную или с ребеночком маленьким в колясочке — прямо кипит внутри, больно так кипит, сил нет.
Помаялась, пострадала — решилась. Папы с мамой, думаю, теперь нет у меня, краснеть за меня некому. Выберу сама отца для своего ребенка, уговорюсь с ним, чтобы не жениться и вообще дела с ним больше не иметь, — и будет ребенок у меня. И растить буду вас обоих.
Вроде казалось легко, а оказалось — не тут-то было. Какого попало пьяницу или бабника я не хотела. А если мужик хороший, так от него потом и не отвяжешься, — скажет, я отец и все тут! А я больше ничего не хотела: ни мужа, ни любви. Отлюбила в свое время, ничего не осталось. В таких случаях, я слыхала, с женатыми мужиками уговариваются, а мне и это не нравилось. Пусть бы все на мне одной, зачем я какой-то незнакомой жене вредить буду.
И вот тогда к нам на завод парнишка приволился, этот самый Лешка, только-только после техникума. В армию его не взяли — горбатый. В детстве позвоночник ушиб, а родителям наплевать было. Вот и прозевали….
-Он разве горбатый? — удивился Коля и тут же припомнил Лешин небольшой рост и очень сутулую спину.
-Горбатый-то еще ладно, пусть. Но уж такой малахольный, такой никчемушный. Кто позовет — он сразу бегом. Кто над ним посмеется — он тут же подхихикнет. И начальство его грызло без конца, он ведь за что ни возьмется — все запорет.
И стала я за ним, как за маленьким ходить. Там за него доделаю и переделаю, там от начальства укрою, жалко же мальчишку. А Лешка ко мне привязался, как цыпа за клушей бегал.
Мне вдруг в голову-то и пришло: лучше его не найти. Молодой, почти здоровый, что спина, так это не с рождения. Зато и в мужья набиваться не посмеет — какой из него муж!
Вот так все и получилось…
Я сразу с фабрики уволилась, на другое место ушла, совсем далеко, чтобы не встретиться с ним случайно. А девчонки родились — я и думать о нем забыла.
Но как же он изменился за шесть-то лет всего! Наверно, в компанию попал. Он ведь такой: куда позовут, туда и побежит.
Мама говорила спокойно и грустно, а по ее щеке сама собой ползла слеза, словно дождиком капнуло.
Леша стал приходить каждый день.
Сначала на чуть-чуть. Даже иной раз и в комнату не войдет, из коридора заглянет, высмотрит светлые макушки девчонок и обратно:
-Да нет, нет… Я только так заглянул.. Некогда, пойду я…
Сунет Коле пакет конфет или печенья — и за дверь. Но потом освоился, перестал стесняться. Охотно садился пить чай, особенно если приносил с собой что-нибудь сладкое.
Разговорчивым стал до надоедности. Если мамы не было дома, он без конца рассказывал Коле о своей жизни. Жизнь-то у него была печальная, но рассказывал он с удовольствием и потешался над своими бедами.
-Папаня с маманей у меня молодцы такие, ну просто хохма! В школе друг с дружкой любовь крутили-крутили и докрутились. Сначала я родился, а уж потом родители их в ЗАГСе расписали. Вся родня на дыбы встала, съезжались, разъезжались, чуть не пол-Ленинграда с места сдвинули, выменяли двухкомнатную квартиру. Это в сталинское-то время послевоенное! Представляешь? Да не, не представляешь! У мамани моей родители — партийные работники были, а у папани отец с войны весь в орденах прибыл. И все равно тяжело эта квартира досталась, мне потом соседки мои рассказали.
Ну вот. Сделали им родители такой широкий жест — теперь как хотите, так и живите. А им, папашке с мамашкой по семнадцати. Они и рады, большие уже! Меня растили-растили, как умели. А через четыре года на развод подали. Здорово?
А уж до чего умные они стали за четыре-то года — жуткое дело! Развелись и все пополам поделили, все, что нажили, то есть, что дедушки-бабушки им надарили. Перевели они все это в рубли-копейки и все посчитали – образованные!
И меня ведь поровну поделили, тоже добро нажитое, хоть не комод полированный. А поделили меня так! Ну, подохнуть, до чего смешно! Одну неделю живу у мамы, другую у папы. Здорово? Вот такие мыслители!
Мамка-то сразу замуж выскочила и Таньку родила. А муж ее мне и говорит: «Ты мне здесь не нужен!» Это пятилетнему-то!
Потом и папка женился. Жена у него, ничего, хорошая, добрая, тетя Оля. Жили в коммуналке, в пятнадцати метрах, но она меня все равно терпела, никогда не ругала. А потом ребеночек у нее родился, Саша, Сашок, — совсем тесно стало. И втроем-то было бы не сахар, а тут я еще. И все равно она мне никогда слова плохого не сказала. Наоборот, мамку мою еще уговаривала, чтобы меня у себя совсем оставить, чтобы не мотался я из одного дома в другой.
Ты вообще как себе это представляешь? Вот живу я неделю у мамки. Каждое утро дядя Вова берет меня за шкирятник, тащит в садик и всю дорогу меня матом кроет. Вечером после работы забирает, тащит за тот же шкирятник домой и опять всю дорогу матом. Дома я сяду на диване в уголок, я у них на диване только и жил, выну из своего мешочка игрушки и копошусь с ними. А игрушки у меня — две машинки, тетя Оля купила, и те, что Танька поломала, рожки да ножки.
Кормила меня мамка после дядьки Вовы, чтобы он не злился. Он поест, отвалится и приползет на диван телевизор смотреть. Тут уж я с дивана обязан был уйти и глаза ему не мозолить, вот тогда меня мама на кухне и кормила. Потом я тихонько в спальню уходил, сидел там возле Таньки, смотрел, как она в своей кроватке игрушки грызет. А если заплачет, то я сразу в кладовку прятался, потому что если дядька Вова прибежит, да меня рядом увидит, то тут же мне по затылку на всякий случай.
Смешно? Думаешь, такое только в книжках про старые времена бывает? Вот сейчас тебе это все говорю, и сам не верю, что так бывает.
Ну вот. А как телевизора своего насмотрится, тут я должен из спальни уйти, потому что он спать придет, а на диване мне мама постелит. И все, спать. Вот так-то. Ну, прожил я до воскресенья. Дядька Вова как с субботнего вечера налился, так и все воскресенье веселый, даже, бывает, разрешает пообедать со своей светлостью за столом. И прямо ржет от радости: теперь, мол, уедешь к своему такому-растакому отцу, целую неделю твою поганую рожу не увижу. Вот как радуется!
После обеда в три часа за мной папаня приезжает. Мамуля меня на прощанье поцелует, по головке погладит — и поехали в другой дом.
Там мне лучше было. Как приеду, тетя Оля сразу меня мыть в большом тазу. Тогда в этой коммуналке ванны не было, только потом поставили, когда я уже школу закончил. Вымоет меня, пострижет, если нужно, во все чистое оденет и кормить скорей. Кормит и чуть не плачет надо мной. Вот маленький был, а понимал, что чуть не плачет. А потом бежит стирать, что на мне было. Мама-то мне ничего не стирала, считала, что с нее и Танькиного писаного белья хватит.
Там у папы телевизора не было, зато у меня уголок был, даже со столиком. И одежда моя вся была у тети Оли в шкафу. А на ночь мне раскладушку ставили. Мне в этой комнате все нравилось. Там и вид хороший из окна, деревья прямо в комнату смотрят. А за деревьями улица. Вот если вбок посмотреть, то за деревьями Зоопарк видно. А в другую сторону, если выглянуть, Петропавловка совсем рядом.
Я сейчас в этой комнате один живу. Папа с тетей Олей новую квартиру получили…
Вот… А как в школу мне идти, мои чудики еще лучше учудили: школу выбрали посередине между двумя домами. Специальное разрешение для этого в РОНО добыли, на лапу, то есть, дали. Все от большого ума.
Мне из одного дома на трамвае шесть остановок, а из другого — на автобусе пять. Зато посередине.
А на родительские собрания ни он, ни она не ходили, только тетя Оля несколько раз была.
Да что… Какое удовольствие им было на эти собрания ходить! Учился я так, что меня за придурка считали, из жалости переводили в следующий класс. Читать-то я научился еще до школы. Таньке книжки детские купят, она их в клочья разорвет, а я эти странички собираю и себе в мешочек. А потом так играю, будто читаю. И как-то вдруг и научился. А дальше — ни в зуб!
Мне еще, понимаешь, история какая… тяжело было сидеть. В школе мне врачиха все писала в карте «сколиоз», в поликлинику направляла. Ну, кто со мной пойдет-то! Опять тетя Оля, что ли? Я и не говорил никому. А врачиха как начала названивать, то отцу, то матери, то отцу, то матери. Ух, они и взвились, ух и разругались. А папка с дядькой Вовой даже морды друг другу помяли.
После этого я целый месяц у мамки не жил, папа меня хотел у себя навсегда оставить, но мамка ему судом пригрозила. Ну, вот убей не пойму, на кой ей это надо было!
А как мне было учиться, если сидеть тяжело? Первый урок отсижу, а потом так заломит и спину, и голову. Один раз вообще на уроке вырубился, так и свалился на пол! Вот тогда врачиха и начала звонить.
Ну что… и подумаешь…. сейчас мне не очень и мешает. А тогда, наверно, потому что рос… Сейчас-то вырос… Зато в армию не забрали, нет худа без добра. Об меня в школе только ленивые ноги не вытирали, а уж в армии-то…
Вот читать любил, лежал дома и читал. Тети Олины книжки. Жаль, они как с папкой переехали, все с собой забрали. У тебя тоже, смотрю, не густо книг. А я бы почитал. А то тоска такая бывает.
Ты, небось, хорошо учишься? Ну, так в каждом глазу по пятерке светит! А я какой-то, правда, дебил. Память у меня плохая. Хотя смотря на что. Вот музыку всякую сразу запоминаю, честное слово. Смешно даже. Однажды привязалась ко мне какая-то музыка, откуда, сам не знаю. Мне-то казалось, что сам придумал. Хожу и мурлычу, и мурлычу, а соседка тетя Лида прислушалась, ой, говорит, Лешенька, это же ты из Грига, песня, песня… как она… Забыл. Слово трудное.
А вот как начну чего-нибудь учить — ну смерть! Стихи мне были как болото. Пока вторую строку учу, первую уже забыл! Точно! Не веришь? Таблицу умножения только к восьмому классу до конца запомнил.
Математичка надо мной издевалась. К доске вызовет и вместо алгебры какой-нибудь задачки мне детские задает: про яблоки, про шарики. А весь класс в покатушку!
В техникум-то я по блату поступил, у отца друг там работал, иначе бы мне не поступить. А начал учиться — вроде и ничего, даже пятерки были. И там со мной ничего так, все нормально. Даже кореша появились, в кино ходили вместе, мороженку ели.
Ну чего на меня так смотришь? Настроение тебе испортил? Хочешь посмешу? Как я однажды лето провел — подохнуть! В пятом, что ли, классе… неважно.
Папаня и маманей очередь соблюдали. Один год он меня на лето пристраивает, другой год — она. Купят путевку в лагерь на все три смены — и все довольны. А в тот год как получилось: была мамкина очередь меня устраивать, а она в мае в санаторий уехала, а путевку мне купить велела дядьке Вове. Ну, а он дурак, что ли, мне путевку покупать? Он на эти деньги выпил и закусил. Папа-то с тетей Олей и Сашком на лето поехали к ее тете. Я их до автобуса проводил, распрощался, ручкой помахал и поехал к дядьке Вове. Звоню-звоню — никто не открывает. Сидел до ночи во дворе, ждал-ждал. Опять начал в дверь звонить, реву, в дверь колочу, а из соседней двери мужик выходит и говорит: они еще вчера куда-то уехали. Вот и все. Ха-ха! Здорово? И целое лето меня в папиной комнате соседки кормили, тетя Тоня и тетя Лида. Смешно?
Походив так с месяц, чуть не ежедневно, Леша вдруг исчез на две недели. Мама сначала сказала: «Слава Богу!». Потом забеспокоилась. Стала каждый вечер спрашивать у Коли:
-Лешка не был? Не звонил?
Коля сначала не понимал, почему из-за этого надо было беспокоиться. Мало ли какие дела могут быть у человека? Но мамина тревога его заразила.
Он припомнил, что в последние дни Леша против обыкновения молчал, вроде как злился на что-то. Сидел молча на диване, согнув спину колесом, и глядел в пол. От чая отказывался наотрез и лишь изредка вскидывал тусклые глаза. А потом молча уходил.
Мама покачала головой:
-Ну, значит, запой у него. И когда только спиться успел?
Потом Леша появился. Лицо его было серым, глаза воспаленными и ввалившимися, а руки плохо слушались.
-Что скажешь? — сурово спросила мама.
-Болел я, — опустил глаза Леша.
Был субботний день, и мама как раз отправляла Колю в баню.
-Ну-ка, сынка, забирай-ка его с собой, — велела она, снимая с полки еще белья на Лешину долю.
В бане Леша повеселел и порозовел, но руки и ноги не слушались по-прежнему. Коля вымыл его сам, как маленького, удивляясь, сколько грязи носил на себе бедняга. А Лешка смущенно улыбался и почти бессвязно говорил и говорил, опять вспоминая какие-то байки из своего печального детства.
Возвращались в тихих зимних сумерках. Было скользко, и Леша вцепился обеими руками в Колин локоть, как старенькая бабушка. Так и шел всю дорогу.
Вечером после чая Леша сидел очень долго, ему, кажется, вовсе не хотелось никуда уходить. Девочки уже давно спали, и Коля уже лег, — он не привык поздно ложиться. А мама с Лешей все сидели за столом. Мама штопала при свете настольной лампы, а Леша смотрел на ее руки.
-Колька у тебя хороший, — сказал он вдруг, не юродствуя, как обычно, а мягко и задушевно. — Знал бы я тогда, что у тебя такой сын, не дал бы тебе сбежать.
-Этого еще не хватало, — незло проворчала мама.
Леша тихо рассмеялся:
-Так и знал, что ты это скажешь.
-Да, сын хороший у меня. Я, может, такого и не заслужила, — проговорила мама минуту спустя еле слышно, как будто про себя.
Коля открыл глаза и повернул голову, чтобы они видели, что он не спит. Но мама продолжала:
-Уж я не помню, был ли он маленьким. Всегда вроде взрослого был. Без него не знаю, как бы в себя пришла.
Ему-то, знаешь, как тяжело со мной было! Он еще малыш, а я злая, как собака, всех и все проклинала. И ведь понимал он меня. Я по глазам видела, что понимает. Это в четыре-то года.
Приду с работы, его из садика заберу, усталая — прямо трясет всю! Был бы рядом психиатр, он бы меня сразу в смирительную рубашку — и в дурку! А Коля — мальчишка ведь, поиграть, пошалить надо! Как же! Зашумит, забалуется, а я, как бешеная, давай его по заднице лупит, прямо у самой ладони заболят.
-Я вообще-то не сплю, — счел нужным вставить Коля.
-Напрасно. Надо спать, — усмехнулась мама, не поднимая головы, и продолжала:
-Вот так нахлопаю его — напряженка вроде и спадет. Он в уголок забьется, поплачет, и я посижу, пореву. И вот он, представляешь, отплачется, подойдет ко мне, в коленки уткнется и так басом, как большой: «Ну, уж прости ты меня».
Леша сидел, опершись на колени, с опущенной головой и казался очень старым.
Дальше события стали развиваться так. На следующий день Леша притащил телевизор и, задыхаясь, обливаясь потом, поднял его на четвертый этаж.
-С ума сошел? Зачем это? — махала руками мама.
-Мне не нужно… Я все равно дома только ночую… — бормотал Леша, устанавливая телевизор на краю обеденного стола.
-Попробуй еще что-нибудь такое притащить!.. Выставлю!.. — слабо возмущалась мама и косилась на девочек, завороженно созерцавших Хрюшу со Степашкой.
-А у меня ничего такого больше и нет, — ухмыльнулся Леша.
Но еще через несколько дней пришел с гитарой. На этот раз мама не рассердилась.
-Сыграешь? — спросила почти ласково.
Леша играл им и пел весь вечер удивительные песни. То мягко потрясающие сердце:
-Булат Окуджава, — гордо и вальяжно звучало имя автора.
То насмешливо дергающие слух:
-Высоцкий, — цедилось сквозь зубы.
А то были еще песни томные, нездешние.
-Вертинский, — на томном выдохе.
Потом Леша гордо услаждал себя чаем с вареньем, а Коля тем временем взял в руки его гитару и тронул струны. Гитара грустно, по-человечьи вздохнула.
-Осторожно, — затревожилась мама.
-Ничего, — успокоил Леша. — Она для того и сделана, чтобы играть. Колян, хочешь научу? Меня самого один кореш в техникуме за неделю научил, а дальше дело тренировки.
-Хочу. Очень, — признался Коля.
И Леша оставил ему гитару.
Научил очень быстро. То ли руки у Коли оказались подходящими, то ли учитель талантливым, но уже через несколько уроков Леша расписал ему на бумажке, какую песню на каких ладах играть. Около десятка расписал — все, что Коле понравилось из его репертуара.
-Ну вот, теперь сам сможешь, — кивнул маэстро.
Он в этот день как будто спешил куда-то. Хмурился, часто оглядывался на окно, беспокойно ерзал на стуле.
На следующий день пришел около полудня — ни Коля, ни мамы дома еще не было. Принес проигрыватель, стопку пластинок и с разрешения соседей оставил на стуле в прихожей.
После этого исчез опять. Коля ждал его день за днем, усердно играл на гитаре и маялся без своего учителя.
Пришел Леша через три недели опять обросший щетиной и серо-зеленый.
Мамы дома не было. Коля, смеясь от радости, сам усадил его за стол, налил чаю, схватился за гитару.
-Смотри, как получается.
Леша сидел рядом, близко, и слушал, не притрагиваясь к чашке. Потом вдруг уронил голову Коле на плечо и, отвернув к стене лицо, судорожно заплакал. Коля окаменел, и аккорд уснул под его пальцами.
Поплакав, Леша как будто ожил, глотнул дрожащими губами чаю и улыбнулся своей славной виноватой улыбкой.
Мама, войдя, всплеснула руками.
-Алексей! Ты опять как чушка! Да что ж такое? Опять болел?
-Угу, — Лешины щеки, если он конфузился, не краснели, а покрывались бурыми пятнами.
-Ну, знаешь!.. В таком виде больше не показывайся у меня!
Леша только зябко ежился и вздрагивал, как будто его временами током било. Мама еще немного покипятилась:
-Зачем патефон притащил? Я же сказала: не таскать сюда ничего!
-Ну… Сам я не слушаю…. а девчонкам, — бормотал Леша.
Но мама уже устала сердиться.
-Коля-то как играет, слышал?
-Угу, молодец! Дело у него пойдет, — подхватил Леша, обрадованный переменой темы.
Он опять стал приходить каждый день, оживший, вымытый, побрившийся и очень веселый. Перестал, наконец, бояться девчонок и теперь неловко брал на руки то одну, то другую и растерянно улыбался, заглядывая им в лица.
В мамином присутствии Леша стал очень беспокойным: тревожно взглядывал, тут же пряча глаза, неловко топтался вокруг нее, путался в словах. Мама, заметив его маяту, спросила однажды с материнской заботой:
-Ты чего? Живот схватило?
Леша побурел до ушей и заспешил домой.
Читайте роман Ольги Грибановой «Слепые и прозревшие».