Глава из романа «Слепые и прозревшие». ч.IV «Прозрение»

-Николушка, спишь или думаешь о чем?

-Думаю, батюшка Василий. Расскажете мне еще про деда?

-Про деда, про Николая-то? Спокойный был, неторопливый, молчун. Трудяга. Любое дело с любовью делал. И все на диво! Весь род их был такой, говорили мне. Как война-то началась в четырнадцатом году, в деревне голодно стало, мужиков в армию забрали. А он еще молоденький был, оставили. А в восемнадцатом году ушел в город, посмотреть, что за революция, да и ремеслу поучиться. На заводах поработал и токарем, и слесарем, а потом домой вернулся — мать сильно болеть стала. Да и умерла вскоре. А Николай здесь остался. Дома, говорил, народ лучше.

Непьющий был. В праздник, бывало, стопочку только пригубит,  — и то, если уговорят. Это у них, у Морозовых в роду так: и отец его не пил, и дед. У них вроде зарок такой был: им, Морозовым, пить нельзя — беда будет.

На войне побывал и вернулся здоровехонький, только седой весь. Ранения были, конечно, но по мелочи, даже в госпитале не лежал, все само заживало.

Сильный был, богатырь настоящий.  А вот ругани и драк не терпел. Его, знаешь, в праздники звали по дворам пьяных разнимать. Сказать, как разнимал? За ворота, как щенков, возьмет и встряхнет хорошенько. Башки-то пьяные у них туда-сюда, бряк да бряк! Глядишь, и смысл в глазах появился.

 

-И не обижались на него?

-Что ты! Какое! Благодарили от сердца. Сидеть бы нам, мол, за решеткой, кабы не ты.

Домосед был. Всею душою в семье. Аннушку берег. А уж в Серафимушке души не чаял!

-А письмо он ей какое написал, когда я родился?

-Сгоряча чего не сделаешь! Ведь в то время — не то, что теперь. Без мужа ребенка родить и в городе зазорно считалось, а уж в деревне — срам! В подоле принесла. И кто? Николая Морозова дочь, Аннушки боголюбивой дочь.

А уж искали-то они потом, ходили-то ходили. И нашли-таки, адрес узнали, а трогать ее не стали, отступились. Что ж, мол, хоть знаем, что жива. А захочет вернуться — так дорога ей знакома.

И вот тогда запил Николай. И так, знаешь, отчаянно! Видно, впрямь заповедь ему была — не пить. Как в пропасть ухнул! Под конец, бывало, запрется в сеннике и лежит в беспамятстве, синий весь. Вот тут уж пришло Аннушке время за ним, как за ребенком, ходить. И ходила, и терпела, и ни слова ему в укор. Там, в сеннике, однажды и умер.

Отпел я его, похоронил с Аннушкой вдвоем. И она мне у могилы и молвила тихонечко: «Ты, Васенька, и мне местечко застолби с ним рядышком. А я уж не задержусь». Я было стыдить ее, а она смотрит и улыбается горестно. И после этого года два только и отходила, да и то с трудом великим. Сперва ноги отнялись, в больницу ее положили — да, видно, поздно. Через месяц полный паралич наступил. Но долго Господь ей не дал мучиться, призвал в дорогу дальнюю к любимому супругу.

Слушаешь, Николушка, или заснул?

-Слушаю, слушаю, батюшка. А про маму мне расскажете? Какой она была в детстве?

 

Соседи в дальнем углу на койке старика Рыбакова играли в дурака. Играли страстно, ругмя ругали своих королей и дам. Карта, с размаху ложась на карту, издавала звук пощечины.

Но Николай уже научился заслоняться от посторонних звуков. Голос отца Василия растекался по всем жилочкам и  баюкал сердце.

 

-Мама-то? Обликом вроде в мать, русенькая, и глазки похожие. А духом в отца. Все по-мужски, крепко так! В обиду себя с самых детских лет никому не давала. Хоть и худышечка была, а кулачки как железные. Только неладно, что горда была не в меру, ну да в отрочестве это бывает. Аннушка пыталась к Богу ее направить, а она на дыбы: «Как это я буду вечно перед кем-то виноватой, грехи свои замаливать! Сама разберусь, правая я или виноватая. Человек ни от кого зависеть не должен!» Вот и все тут. Ну, это уж так в школе тогда воспитывали, гордыню в детские головы вбивали. И тебя ведь так же учили, верно?

Сокрушалась Аннушка, ко мне ходила плакать. А я ее успокаивал: не терзайся, говорил, к Богу арканом не затащишь. Сама придет, не сомневайся. Не может быть, чтобы матушка Серафима свою внученьку в темноте бросила. Вот и вышло, как я говорил.

-А учительницу Веру Ивановну вы знали?

-В лицо только. Им, учителям, никак нельзя было со мной знакомство иметь. Вмиг работу потеряли бы, такое время было. А вот Дусеньку Петрыкину хорошо знал, славная была, кроткая. Катюшу Филечкину очень, очень любил. Она всему свету сестрой была. Где кому помочь — она тут как тут.

-Да, да, баба Катя такая была!

 

Дверь палаты скрипнула. Медсестра, имени которой Николай еще не знал, объявила с порога металлическим голосом:

-Морозов, Киндюшин, Рыбаков — на перевязку. Захаркин, вы завтра выписываетесь?

-Да-да, голубушка, завтра, — торопливо отозвался отец Василий.

-Как завтра… — пробормотал Николай, поднимаясь с кровати.

Чему он удивился? Не век же отцу Василию в больнице лежать! Но ведь казалось, что этот светлый покой и густое тепло его голоса — все это будет теперь рядом навсегда. И какая катастрофа!

 

-Афанасьич! Афанасьич! Ты, что ли домой? Оставляешь нас, батя?

-Да уж пора и честь знать. Залежался я тут, место казенное протер, — смущенно отшучивался отец Василий.

-А кто ж нам теперь Священное писание будет рассказывать? Ведь темными останемся.

-А ничего, грамотные небось. Возьмите да и почитайте, теперь в книгах все написано. А меня прихожане ждут.

-Да ты разве, отец, еще служишь? Тебе уж лет девяносто, наверно?

-Девяносто два. Ну, так и что ж, смена молодая у меня есть,  а старики все равно ко мне ходят. Вот и спешу, пока ноги идут.

 

Николай был в таком отчаянии, что не замечал боли. Снимали присохшие к векам повязки, обрабатывали рубцы, а он страдал только от своего одиночества и беззащитности, которые обрушатся завтра.

 

После обеда весельчак Миша попросил:

-Афанасьич, расскажи напоследок что-нибудь такое, раздирающее, в натуре, чтоб мороз по коже! Как про апостолов-то, про казни их рассказывал.

-Для раздирающего у вас телевизор есть, смотрите на здоровье, раздирайтесь! А я, если хотите, про Иова расскажу.

-О! Давай, батя!

-Я про сатану-то рассказывал вам, кто он таков и что ему, поганцу, от нас надо?

-Рассказывал, Афанасьич, было такое дело.

 

-Ну, так я вам вот что скажу. Хоть и побежден был сатана, хоть и низвергнут в бездну, но не раскаялся ничуть. Все случая ждал, чтобы снова силами с Господом померяться. А как Адам с Евой, согрешили, под власть его попали, так и вовсе возгордился. Теперь он, мол, тоже властвует, хоть и не на небесах. И начал он, как паук, людей в сети свои затягивать: то одним грехом их захлестнет, то другим в петлю поймает. А если праведник встречался, кто в сети-то ему не давался, то уж и злился он, уж и бесился! А руки-то и коротки! Праведников Господь хранил, в обиду Сатане не давал!

И вот раз давай он Отца своего великого дразнить. Вот, говорит, хоть какой будь праведный человек, а как невзгода придет, так и возропщет на Тебя. Вот, скажет, старался я, старался, соблюдал я Твои заветы, себя не жалея, — а мне вон что, беда за бедой. А тот, сосед мой нечестивый, богат, и здоров, и доволен!

 

-Эт-точно! Хорошо у нас одни крутые живут! — сокрушенно поддержал Миша.

 

А отец Василий продолжал:

-Да больно мне, скажет, нужна такая-то вера. Вот тут-то я, сатана, на ушко ему и шепну: иди ко мне — и всем твоим бедам конец! Како, Господи, мыслишь, пойдет или не пойдет?

А Господь ему на это и ответил, что праведный человек силы в себе найдет. А если и возропщет, человек ведь он, букашечка слабая, — так поддержу, мол,  Я его, Господь говорит, — вот и выправится человек. А поганец ему: давай, мол, Боже, проверим! Вот возьмем, к примеру, праведника Иова! Чего ж ему праведником-то не быть: и богат, и детей десять душ! Конечно, он доволен и Тебя славит!

И разрешил Господь Сатане проверить, крепка ли вера Иова. А  иным-то словом, всему роду человеческому испытание устроить, чего стоят лучшие из них.

И пали тогда на Иова беды великие. Скот враги перебили, дом ураган-ветер разрушил и всех детей сгубил. И остался Иов в миг единый и нищ, и одинок. Пал Иов в скорби великой оземь, но не взроптал, а молвил только: «Наг я родился — наг и помру. Господи, твоя воля!»

Но сатане бесстыжему мало этого было. Что ж, говорит, это лишь душа его мучится, а душа-то у праведного за Бога держится, и легко ей муку терпеть. А каково-то он заговорит, когда тело его от боли скорчится?

И поразил сатана Иова лютой болезнью проказой.

 

-Разве такая есть? — засомневался Миша.

-Есть, есть, — успокоил кто-то.

 

-Проказа — это когда гниет человек заживо и спасения ему нет. Всего болезнь съедает, до самых костей. Вот и покрылся Иов сплошной раной с головы до ног.

Терпел Иов кротко лютую муку семь дней и семь ночей. Сидели с ним рядом три его друга, чтобы поддержать в беде. Но иссякли силы у горемыки, и проклял он день рождения своего, и возмечтал о смерти, как о блаженстве. Горько, горько взывал он к Господу: «За что ты меня так наказываешь? В чем вина моя? Зачем было плоть мою создавать, чтобы теперь так жестоко губить?»

Вразумляли его верные друзья. Человек, ему говорили, как искра от костра. Всю жизнь свою короткую горит он болью великой и, пылая, ввысь поднимается. На то он и рожден, чтобы в страдании к небу стремиться.

А Иов сердился на друзей своих: пострадайте-ка, мол, с мое, тогда я вас послушаю. Друзья, мол, называются! Не жалеете, мол, меня, а только укоряете!

 

-Да уж, когда что заболит, так… верно же… Ко мне бы кто полез с таким базаром  — шею бы тому свернул! — согласился Миша.

 

-Нет! — стенает Иов в муке, — все меня бросили, и друзья, и Господь! И за что? Что я кому плохого сделал?

А сатана стоит, незримый, рядышком и лапы свои когтистые потирает. Вот-вот, чуток уж осталось, сейчас скажет Иов, что нет, мол, на земле справедливости, — значит, нет и Бога. И готово дело, сатана думает, — мой будет навеки!..

 

Дверь отворилась, и медсестра  металлическим голосом окликнула:

-Здесь Морозов? К вам пришли.

В палату вошла Галя, сразу согрев его лицо ярким светом. А с ней еще кто-то. Кто?

 

Читайте роман Ольги Грибановой «Слепые и прозревшие»
Кн.1
Кн.2