Это стихотворение Осипа Эмильевича Мандельштама не очень широко известно. Написано оно в 1925 году, в самый глухой и молчаливый период жизни поэта. И совпал этот период с печальной истории неразделенной любви Мандельштама к красавице поэтессе Ольге Ваксель. Что было причиной, что следствием – трудно сказать.
Жена поэта, Надежда Яковлевна Мандельштам, проявила в этот период необычайную мудрость и мужество, став другом этой нежной беззащитной женщины, помогая ей в ее поэтических опытах, — и таким образом смогла защитить и собственный брак.
Ольга Ваксель, тонкая, одухотворенная и нервная, не выдержала этого мучительного треугольника и, не желая причинять боль и Мандельштаму, и его жене, отказалась от какого бы то ни было общения с поэтом.
Все это так, история за кадром. Такая же приблизительная, как все истории за кадром. И между тем Валентин Катаев в своих записках вспоминает забавную историю о том, как после какого-то театрального спектакля друзья в суматохе увезли в карете жену поэта, Надежду Яковлевну, а его самого забыли на улице. Каким-то одному поэту понятным образом сплелись в одну обе эти истории.
А стих сложится истинно акмеистический, наполненный материальными деталями, образами, звуками, ощущениями, которые живут здесь своей особой жизнью.
Не случаен здесь ритм.
Трехстишия этого стихотворения написаны длинным пятистопным амфибрахием с женскими (безударными) окончаниями.
Амфибрахий – это удивительно красивый и гармоничный, по-настоящему музыкальный размер. Но здесь он выглядит необычно.
Прежде всего, поражает ювелирная метрическая точность – ни одной шероховатости, не одного усеченного слога или смещения акцентов. И вот к концу стиха эта ювелирная четкость в сочетании с однообразными женскими окончаниями и дисгармоничной формой трехстиший, начинают утомлять и как будто тревожить.
Начинается стих с метания, которое как будто и рисует нам ту нелепую сцену после театрального разъезда. «Табор улицы темной» — это про суматоху, бестолковый шум, мелькание лиц. Отъезжающая черная рессорная карета. Вроде так.
Но тут возникает странный образ ветки черемухи. В системе образов Мандельштама – это конечно, образ любви. А очутилась-то любовь эта в черной рессорной карете. Вслушайтесь в это металлически лязгающее «р». Похищена любовь чем-то жестоким, бездушным.
И следующие строки рисуют нам карету уже уходящей: капор снега, снеговая завесь, облепившая карету, как капор. Вот и кареты нет, остался лишь шум. Почему шум мельничный? Тут и бесконечное движение колеса по кругу, и монотонный стук лопастей и жерновов. Тут и известная Шубертовская песня о мельнике. «В движенье мельник жизнь ведет, в движенье…Колеса тоже не стоят, колеса!»
И исчезает привязка к конкретной ситуации театрального разъезда. Некие темные силы унесли весну и любовь. Осталась пустая холодная суета, бесконечное движение по кругу без цели и смысла.
Вот что нарисовал нам этот странный ритм амфибрахия – монотонное движение по кругу. Таков оттенок самого амфибрахия – круговой, волнообразный.
Остались только воспоминания: о каштановой прядке, о запахе волос, не то горьковатом, не то с кислинкой. Об их щекочущем губы прикосновении. Удивительно точное ощущение – «янтарная сухость».
Это уже, конечно, портрет Ольги Ваксель. Это воспоминание поглощает целый мир вокруг. Воздух «кажется карим». Глаза так близко, что «кольца зрачков одеваются выпушкой светлой».
И такое тайное интимное знание о «яблочно-розовой коже», которая как будто на вкус ощущается. Фраза оборвана многоточием — нельзя вспоминать об этом дальше.
Два эти трехстишия мягкие – на глухих согласных, на нежных улыбчивых звуках «муравьиной кислинкой», «янтарная сухость».
А дальше возвращение к действительности – полозья извозчичьих санок. Что это? Продолжение истории театрального разъезда? Герою удалось-таки дождаться извозчика с санями – уже не карту, а сани. И звуки здесь другие. Кроме того же металлического «р», еще и стрипучее, зудяшее «з», оставляющее ощущение какой-то тоскливой запятнанности.
Удивительный образ – копыта, бьющие по торцовой мостовой, как по клавишам. И вот вам новый оттенок все того же не меняющегося нигде амфибрахия. В этом дробленом ритме с паузой после трехстишия бьют копыта по клавишам. Грубое, жесткое, грязное – по нежному и музыкальному.
И совершенно потерянное по своему ощущению последнее трехстишие. С утратой любви погибает весь мир. Лгут колючие звезды, обманчива жизнь, «театрально» проплывающая мимо. Напоминает она нам снова о том белом капоре снега, облепившем карету. Так же холодна и неумолима.
Обманчив мир – уходит поэт. То ли совсем он исчезает, то ли уже не будет бежать за уходящей любовью «из табора улицы темной». Заметим, в первой строфе поэт не бежал из табора — он был его частью. Пришло осознание того, что надо было вырваться из «мельничного» круга жизни? Пришло, но поздно. Некому молвить.
Продолжение цикла: Стихотворение Анны Ахматовой «По аллее проводят лошадок…»