Глава из романа «Слепые и прозревшие»
Вот если бы знал накануне, что ждет меня слепота, неотвратимая, как смерть, о чем бы думал я?
Страдал бы я, что столько зла причинил людям, которых больше не увижу?
Скорее всего, нет.. Конечно же нет! Я думал бы о том, как я несчастен, как несправедливо обижен. Пытался бы представить себе боль, которая поразит меня завтра, и метался бы от стены к стене от ужаса.
Но мне бы и в голову не пришло искать причину в себе…
Неужели преступники всерьез раскаиваются в злодеяниях накануне казни? Не верю… Наверняка они только после смерти начинают понимать, что натворили.
Как я был счастлив, что сбежал от прекрасной Ники! Как летел домой к двум своим любимым женщинам, соседкам! Уберег свою честь!.. Курам на смех!..
Нет, это не смешно. Я знал, что не для Ники я предназначен, что есть где-то моя судьба, которой я не должен изменить.
А судьбе моей тогда было четырнадцать, и занималась она тем, что подкладывала утку под одуревшего от пьянства специалиста по научному атеизму. А потом она, измученная, отравленная его гниющей душой, пришла к Богу.
А что я делал в четырнадцать лет? Окрестил девочек, увидел лица дедушки и бабушки на старой фотографии. Потом встретил и потерял Лешу.
А Галю в это время впервые назвали Поганкой…
Теперь-то я знаю, что не хотел изменить Гале, которую должен был встретить. Но за что я так больно ударил Нику? В чем она передо мной провинилась?
А ведь до сих пор, прямо до этого дня, до этой самой минуты, думал, что прав!..
Эх, мама, мама, до чего же ты мягкой стала. Нельзя так со мной! Наверно, в молодости ты была права, когда держала меня на коротком поводке.
Где был твой хлещущий взгляд, когда я гордо рассказывал тебе, как скинул с колен целующую меня Нику. Только вздох печальный: «А мне ее жалко…» Еще бы не жалко, мама!.. Да я своим свинским рассказом в лицо тебе плюнул! Я сам — сам я! — был зачат только потому, что мой отец, которого я привык считать несуществующим, не сбросил тебя, мама, в сторону, как надоедливую козявку!
Но ведь я Нику не любил, и она об этом знала… А отец маму…
А что я вообще о нем знаю, кроме имени Игорь, которое не досталось мне в отчество?
Я Нику не любил. С самого начала не любил. Даже потрясенный с первого взгляда ее красотой, я знал твердо, что такую не полюблю никогда.
Почему, интересно? Потому только, что я был предназначен для Гали, или было что-то еще?
Скажем так. Нужна мне, голодному, краюха хлеба, и предлагают мне на выбор поискать ее в невзрачной картонной коробке или в дивной работы ларчике.
Стоп! Сразу вопрос: сытый я был или голодный. Сытый полезет в ларчик, потому что в нем может оказаться сокровище. Сокровищем можно любоваться или накупить на него вагон хлеба и еще там не знаю чего: сникерсов, памперсов, вискасов… А может и не лежать ничего, может, он сам по себе ларчик, музейный экспонат.
А голодный схватится за коробку, потому что в ней, серой, картонной, скучной, наверняка, что-то полезное лежит — она создана для того, чтобы в себе полезное носить.
Так сытый я был или голодный?
Нет… ничего не получается… Путаюсь…
Ведь судьба выбора мне не предложила. Поставила передо мной красавицу Нику и спрашивает: «Ну и как, желаешь заглянуть?» Вот теперь и разберемся. Будь я голоден, мне бы везде краюха хлеба чудилась. Я бы непременно открыл этот музейный экспонат: а вдруг там что-нибудь найдется. Вдруг какой-нибудь искусствовед с ним рядышком ел свой скромный искусствоведческий бутерброд, и на дне крошки остались?
А если я был сыт?..
Нет… Запутался… Не могу понять…
А может быть так: представим себе хрестоматийное растение росянку, которое видел только на картинке. Распускает она поутру свои хищные листики, выбрасывает обсосанные за ночь трупики вчерашних поклонников, встряхивается, охорашивается: «Ага, пролетает мимо очередной дуралей!»
И вот я уж иду с ней рука об руку, слушаю ее байки о родных и друзьях и убеждаю себя, что нам просто по пути до метро.
Что-то слабо козявка реагирует — бросить все силы на рекламу! И затрепетали реснички на круглых листиках, и заиграли, запрыгали по комариным крыльям зайчики от прозрачных капель, таких светлых на вид, таких клейких на деле…
Завяз комарик, завяз! И в театры ходит, и в гости заглядывает. Но вяло, вяло, без огонька! Поднажмем!
И заливает комарика липкая, дурманящая волна, сжимают его в кулачок коварные реснички.
И вот уже, куда бы ни повернулся я, мой локоть упирается в ее нежноупругую грудь. Уже горят мое лицо от ее поцелуев при встрече и прощании. Уже темнеет в моих глазах, когда ее прохладные пальцы забираются глубоко под манжету моего рукава и покалывают там острыми коготками.
Все! Готов! Теперь можно со всеми удобствами расположиться на его коленях, сомкнуть руки на его шее — и переваривать!..
Но что за незадача, не тут-то было! Может, ошиблась росянка? Может, не комарик это был, а толстый майский жук с бронированным панцирем? Да Бог его знает, зачем вздумалось ему присесть на росистые листики. Просто вздремнул. А проснувшись, расправил могучие жесткие крылья, разодрал ими лукавый листок в клочья и улетел, довольный собой.
Как же ты здорово все это придумал! Какая удобная вышла картинка! Сама, дескать, виновата, жрешь, не глядя, кого попало…
Скотина ты! Она же погибла, а ты жив!.. И почти здоров…
Врешь, не безмозглое ты насекомое, а человек!
Увидел ларчик с приоткрытой крышкой и обрадовался: приоткрыто — значит, для меня. Такой, понимаешь, пуп земли! Ну, залез — и что же там?
А на дне-то ларчика зеркало лежало. А в зеркале вместо твоей прелестной ряшки зловонное болото и встающий из него грязный зверь. Неча на зеркало пенять… А ты давай пенять! Рассердился, а может, испугался и со страху ларчик разбил. Искалечил прекрасную вещь… искалечил…
Мы танцуем. Ее горячее тело змеится под моими руками. От Сережкиного ли дорогого коньяка, от музыки ли, от ее ли тела, от ее ли взгляда, но пьян я зверски. Зверски. Путается зверь у меня под ногами, мешает двигаться и нашептывает, брызжа ядовитой слюной: «Вот щщщас за дверь ее, за дверь заводи — и бросайся!»
Она всегда видела меня насквозь, как голого. И готов поклясться, этого зверя моего мохнатого она видела во мне так же ясно, как и я сам.
И я действительно бросился на нее, чуть мы скрылись за дверью, и прижал к себе так, что заломило в собственных костях. Наверно, был и поцелуй, как-то смутно это все… Но трещина на нижней губе, как нарочно, не заживала дня два.
Хотел об этом забыть, а эта трещина не давала, и тянула, и толкала.
- Ты что? Здесь нельзя!.. — шептала мне Ника, выскальзывая из моих рук. И это значило: в другой раз!
Сколько ж было этих разов, когда друг мой школьный, лучший друг мой Сережка ушел в очередное плавание!
Но ведь не любил… ведь ненавидел…
Помню последнюю нашу встречу. Я сидел в том самом памятном кожаном кресле, смотрел в ее прекрасное злое лицо и сам закипал злобой. Злился я, ох как я злился на эти обломки разбитого ларчика. Там под ними все еще лежала груда зеркальных осколков, тысяча маленьких зеркал — и в каждом зверь!..
И как это мне искупить?.. Никак. Она погибла.
Давно я перестал придумывать счастливые концы своим грехам.
Маленький такой, незаметный, невинный грешок… Как бы назвать-то?.. Тщеславие?… Эгоизм?.. Кто из людей этим не грешит?
И вот по чьему-то высокому повелению вдруг покатился этот грешок по твоей жизни и налипли на него все новые, и новые, и новые. И вот стоишь ты перед исполинской горой и ждешь, куда качнется она, на кого свалится…
А если бы все-таки не так распорядилась судьба и заставила сразу сделать выбор: чудесный ларчик с дьявольским зеркалом или… картонная коробка…
Что за коробка! Почему она ко мне привязалась? Это Галю-то я картонной коробкой изобразил?..
Что ж это со мной!..
Не коробка она, и не ларчик с дурацким секретом, а лебедь, лебедь мой хрустальный. Чистый, прозрачный, ни пятнышка на нем, с одного взгляда виден. И внутрь не лезь — разобьешь вдребезги, а все равно не найдешь ничего другого, кроме ясной чистоты.
Это я сам своего лебедя упаковал в картонную коробку вместе с колбасой, чистым бельем, кастрюлями, мочалками и прочими полезными вещами…
- Коля! Коленька! Что ты… плачешь? Господи, да у тебя температура! Почему ты мне не сказал! Саша, Саша, говорила я тебе, чтобы ты маску надевал и не кашлял на папу! Несчастье ты мое! Ой, какая высокая температура!
Чистые, прохладные, хрустальные Галины руки порхают вокруг меня, без конца трогают пылающий лоб, сжимают запястье в поисках пульса, растирают ступни чем-то пахучим. И вбирают, и уносят мою великую Боль. Я ясно вижу каждое движение этих рук и ловлю губами, когда они пролетают мимо моего лица. Как я счастлив, что вижу их!
Читайте роман Ольги Грибановой «Слепые и прозревшие»