Наследие М.Е.Салтыкова-Щедрина.
Среди огромного творческого наследия М.Е.Салтыкова-Щедрина в наше время читаются практически только блестящий роман «Господа Головлевы», цикл «Сказки» и поразительно современно звучащую по сей день «Историю одного города».
Гениальная публицистика Щедрина в наше время читается с трудом, так как требует серьезных знаний фактического материала по истории России второй половины XIX века. Да еще и особых деталей этой истории, понятных современникам с полуслова, но скрытых для нас.
Поэтому цикл «За рубежом» в наше время читается только специалистами, исследователями творчества великого русского писателя-публициста. А цикл необыкновенно интересен. Публицистика здесь наполнена такими художественными образами, которые делают ее поистине шедевром жанра.
Одна из первых проблем, встающих при чтении этого цикла, это проблема рассказчика. Имеется всего одна работа, специально посвященная этому вопросу — статья М.И. Черемисиной «Образ рассказчика в очерке «За рубежом». Написанная в начале 70-х годах она грешит обычным для тех лет примитивным навязыванием читателю «правильных» идеологических оценок. В ее трактовке герой-рассказчик — на самом деле революционный демократ, надевающий маски, чтобы прощупать почву: готова ли к решительной борьбе русская общественность, есть ли возможность начать борьбу.
Я.Е. Эльсберг в своей монографии об этом произведении подошел к вопросу еще более упрощенно. По его мнению, рассказчик — русский интеллигент, преданный народу и стремящийся к светлому будущему родины.
Но не так-то однозначен наш рассказчик. Он и с «бесшабашными советниками» Удавом и Дыбой на дружеской ноге. И тупой ренегат граф Твэрдоонто считает его человеком своего круга.
С.А. Макашин в своих комментариях к очеркам в 14 томе собрания сочинений М.Е.Салтыкова-Щедрина одним из первых указал на необычайную сложность этой проблемы. По его мненю, говорить об образе рассказчика в цикле говорить не имеет смысла, такого образа не существует, есть только набор различных масок. Есть даже маска автора произведения. И Щедрин мастерски варьирует эти маски по мере надобности. Рассказчик, как следует из статьи С.А. Макашина, — это лишь композиционный прием, но не конкретный герой повествования.
Вопрос, между прочим, поднят очень серьезный и выводит нас на проблему жанра. Что перед нами публицистика или художественное произведение? Какой художественный замысел несет на себе такой необычный образ рассказчика, как будто подобного автору во всем и при этом совершенно иного. Как будто в современных изощренных в спецэффектах фильмах герой вдруг снимает свое лицо, как маску, а под ней то же самое лицо! Зачем тогда маска? Что она скрывает?
Попробуем разобраться.
Что же представляет собой герой цикла? Прежде всего обращает на себя внимание сходство черт биографии Щедрина и его героя. Из первой главы мы узнаем, что герой — пожилой литератор, отправленный за границу для поправки здоровья. Личность прогрессивно мыслящая, патриот, серьезно озабоченный несчастьями своего народа. Достаточно вспомнить, что ни на минуту не покидает его воспоминания о саранче, погубившей поля в Чембарской губернии. Услышали образ? Саранча — это не столько вредное насекомое, сколько неведомые беды, разъедающие русскую жизнь. И вот, глядя в окно вагона на аккуратные крестьянские домики в Германии, он задается вопросом: а почему, едва переехали мы границу, как меняется облик мира.
В 4 главе мы узнаем еще одну важную деталь: герой повествования — человек 40-х годов, так же, как и Щедрин, переживший увлечение идеями Французской революции 1848 года.
С понятием «человек 40-х годов» в России второй половины XIX века связывались лучшие человеческие качества. Для современников Щедрина это было настолько сложившимся представлением, что когда известный историк К.Д. Кавелин в своем открытом письме в газету «Молва» от 2 февраля 1880 года посетовал на то, что М.Н. Катков, будучи человеком 40-х годов, мог так деградировать, опуститься до прямой клеветы, то газета «Голос» сразу откликнулась на эти строки. Читаем в номере 62 за 1880 год: «Г. Катков тоже человек сороковых годов, скажут; да, сороковых. Но ведь в семье не без урода, и г.Кавелин доказал это, разоблачив все нравственное уродство г.Каткова».
У Щедрина «человек 40-х годов» — явление гораздо более сложное. Это отнюдь не двойник самого Щедрина, как считают авторы названных выше работ.
Впервые человек 40-х годов появляется в творчестве Щедрина в произведении «Два отрывка из «Книги об умирающих». И здесь оказывается, что и тот тип людей, который так лелеяли современники Щедрина, и тип бесчеловечного помещика николаевской эпохи порожден одним и тем же явлением — крепостничеством, и оба они умирают с его исчезновением.
В этой характеристике есть и по-человечески располагающие черты. Да, именно такими запомнили из потомки и потому сделали из этих людей культ в новое холодное и жестокое время второй половины XIX века. Вот представьте себе, именно так воспринималось это тогда. Наводит на размышления. Ведь именно так мы сейчас воспринимаем советскую эпоху, когда все было тепло, душевно, духовно, где все были братья… Похоже? Повторяется история без конца, по кругу идет!..
Что же случилось с этим прекрасным мечтателем 40-х годов?
В сороковые года написал повесть «Маланья» и пострадал за это герой-рассказчик «Дневника провинциала в Петербурге». Герой «Благонамеренных речей, который в сороковых годах зачитывался Белинским и аплодировал Грановскому, через тридцать лет вырастил в душе совсем иной идеал.
Кто-то в новую эпоху стал таким честным обывателем. Кто-то превратился в бизнесмена, как мы это теперь называем. А Щедрин называет таких внезапно возникших деятелей «ташкентцами». Почему? В эти годы освоение Средней Азии вылилось в беспардонный грабеж земель бойкими чиновниками, в раздел и передел собственности в этих краях. Об этом пишет М.Е.Салтыков-Щедрин в своем цикле «Господа ташкентцы».
Но есть деталь, которая отличает эти два типа людей, обывателей и «ташкентцев»
Стыд и тоска — это характерные черты человека 40-х годов у Салтыкова-Щедрина. Даже отсутствие ее в конкретных случаях специально оговаривается. Например, в «Дневнике провинциала в Петербурге» мы читаем:
Что стоит за этим постоянно возникающим «стыдом» у Салтыкова-Щедрина? В его «Современной идиллии» Стыд возникнет в конце повести, как истинный ревизор в финале гоголевской пьесы и тотчас вернет героям человеческий облик. Для современников Щедрина это было понятно.
Здесь Щедрин указывает на особое духовно-нравственное движение в среде мыслящих современников, на ту проблему, которая получила полуироничное, полусочувственное название темы «кающегося дворянина». Странная тема, специфически наша, российская, и специфически дворянская.
Именно на ней выросла наша русская дворянская духовность, которая оказалась такой беззащитной в начале XX века.