В начале XX появился новый модный культурологический термин «упадничество». Им стали обозначать настроения, течения, стили литературы и искусства, исполненные пессимизма, страха перед будущим непонятным временем. Как же иначе! Один век сменился другим. Прежняя эпоха бурно, мощно вытесняется новой. Рушатся устои, рушатся мировоззрения, рушится почва под ногами. Одни судорожно цепляются за осколки старого, другие с упоением, на новой волне, довершают разрушение. И все ждут неминуемой смерти, как единственного, что этой жизни предсказуемо.
Это ощущение ужаса перед смертью и одновременно ее восторженного ожидания пронизало всю ту особую, уникальную культуру, получившую название Серебряный век. Ожидаете? Да пожалуйста! И ХХ век тут же предоставил русским людям ожидаемую гибель культуры: первая мировая война, революция, диктатура тупости и невежества.
А термин «упадочничество» оказался достаточно живучим. Его подхватили новорожденные советские деятели культуры, чтобы обозначить все, что не шагает в ногу и не поет революционных песен.
Помните, как у Ильфа и Петрова в бессмертном романе «12 стульев» герои в поисках клада попадают в музей мебели, где экскурсовод внушает посетителям, что вся эта прекрасная мебель – элемент упаднической культуры?
А на волне этого пессимистического, болезненного, трагического направления были созданы в свое время подлинные шедевры.
В 1861 году было отменено крепостничество. Крестьяне получили, наконец, так долго жданную свободу. И тут же остались ни с чем.
Лишенные земли, они огромными массами уходили в города и там пытались найти работу. Кому-то удавалось.
Так пришел в Петербург полтавский крестьянин Кузьма Тетерников, стал портным. Не Бог весть каким, для очень среднего класса, без особых претензий. Здесь в Петербурге нашел себе суженую, горничную у дворян Агаповых, где, вероятно, брал заказы.
И 1 марта 1863 года родился у них сын Федор, а черед два года еще и дочь Ольга.
Преуспевающим портным Кузьме Тетерникову так и не удалось стать. Из бедности семья так и не смогла выбраться. А в 1867 году портной Кузьма умер, оставив жену с двумя маленькими детьми.
Пришлось вдове вернуться на прежнюю работу прислугой к Агаповым. Это были, по-видимому, дворяне небогатые, так как иной прислуги у них и не было. И по-видимому, были они люди очень добрые и сердечные. Приняли в маленьком сыне их прислуги самое теплое участие. Может, сперва пожалели маленького сироту, которого мать воспитывала очень сурово, а потом разглядели в нем необыкновенные способности. Видимо, они и дали маленькому Федору начальное образование, да еще такое серьезное, что в городских училищах, где поучился мальчик с 1876 по 1879 год он тут же стал одним из лучших учеников. В это же время он начал писать стихи.
1879 год. Федору Тетерникову 16 лет. И он уже студент Петербургского учительского института да еще и за государственный счет на полном пансионе, как необыкновенно одаренный сирота. Три года студенчества – и вот девятнадцатилетний учитель отправляется в глубокую провинцию вместе с матерью и сестрой, обучать детей в народных училищах. Здесь, в разных северных губерниях, он прожил десять лет. И все это время писал стихи и прозу. Здесь появляются замыслы первых романов.
Первое, что удалось ему опубликовать была басня в журнале для детей. Немного позже появляются еще стихи в маленьких дешевых газетах. Провинциальный учитель никому не интересен.
Наконец, в 1892 году Федору Тетерникову удается получить место учителя в Петербурге. Ему уже 29 лет, по-прежнему одинок. По-прежнему на его плечах мать и сестра.
Наконец, в тридцать лет пришел к нему первый успех. Его стихи и рассказы с удовольствием приняли в журнале «Северный вестник», не самом популярном, но достаточно читаемом. В этом журнале сотрудничал популярный в то время поэт и писатель Николай Минский. Ему оказался очень близок стиль начинающего поэта, такое странное сочетание жесткого реализма и чарующей мистики. Именно он посоветовал Федору Тетерникову взять изысканный псевдоним, намекающий на дворянское происхождение. У знаменитой в русской культуре «фамилии Соллогуб» похитили одно «л». И осталась некая двусмысленность: вроде и европейски-дворянский оттенок, а вроде и совершенно русский, как прозвище «губы соленые». Федор Сологуб.
Таким же двуликим было и творчество этого странного творца. Прекрасная, завораживающе-тихая, на трагическом полушепоте поэзия и жестокая, злая, острая проза. И во всем напряженное ожидание смерти, и смерти физического тела, и смерти личности, и смерти целого поколения.
К 1905 году Федор Сологуб уже признанный поэт-символист, издавший несколько стихотворных сборников и романов, из которых самым блестящим остался «Мелкий бес», пугающее своей смесью реализма и мистики исследование воинствующей пошлости.
В его семью наконец пришел достаток. Он уже инспектор народных училищ с неплохим окладом и казенной квартирой, и его литературная деятельность принесла ему хороший доход. Но привычка к жесткой экономии осталась у него на всю жизнь. Молодое поэтическое поколение: новосимволисты, акмеисты, беззаботные и бесшабашные, — посмеивались над его скупостью и стремлением продать свои произведения максимально дорого.
В доме Федора Сологуба собираются на литературные вечера друзья поэты, а потом и друзья друзей, и гости из других городов. Были на его литературных воскресениях Александр Блок и Андрей Белый, Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. Из Москвы приезжал метр стихосложения Валерий Брюсов. Не обходилось и без молодого пронырливого журналиста Корнея Чуковского, который умудрялся быть своим в любой творческой среде.
Перед вами строки из воспоминаний поэта-символиста Георгия Чулкова о выступлениях Федора Соллогуба на этих встречах.
Чем далее, тем более разноплановым становится творчество Ф. Соллогуба. Он блистает и в политических памфлетах в 1905 году, и в театральных драмах-мистериях. Его творчество начинают всерьез изучать такие иконы стиля, как Иннокентий Анненский и Валерий Брюсов.
В это время Сологуб обращается и к публицистике – и тоже очень успешно. Он сотрудничает «Новостями и биржевой газетой» и публикует там в течение года около 70 статей.
В 1908 году в его жизни происходит важное событие. Деловые контакты сводят его с переводчицей Анастасией Чеботаревской. Сологуб – сорокапятилетний холостяк с весьма непростым характером. Чеботаревской – 32 года, и характер тоже непростой, осложненный предрасположенностью к психическим заболеваниям. Но эти два уже немолодых, по меркам той эпохи, человека нашли друг друга. Вначале брак их был гражданским. В 1915 году они обвенчались. Чеботаревская, очень деятельная, энергичная, взяла на себя продюсирование творчества мужа. Она находила для него новые заказы, новые контакты.
В 1910 году супруги сняли дом на Разъезжей улице, 31. Здесь у них появилась возможность сделать их воскресные встречи еще более представительными. К ним собиралась вся культурная литературно-театральная элита Петербурга. Делались и тематические вечера, посвященные творчеству интересных для Сологуба поэтов: Анны Ахматовой, Александра Блока, Сергея Есенина. Здесь представляли свое творчество и молодые футуристы, которыми заинтересовался Сологуб.
Именно Анастасия Чеботаревская «раскачала» отшельника и домоседа Сологуба на серьезный шаг. В 1913-1917 годах он совершил ряд поездок по городам России, где читал лекции по символизму и знакомил провинциальную публику со своим творчеством. А проехавшись по России, Сологуб отправился и в Европу. Он прочел несколько лекций в Париже и Берлине.
Февральская революция 1917 года Сологуба порадовала. Он заочно был готов ее принять, особенно благодаря жене. Чеботаревская была сестрой двух революционеров, один из которых был казнен, другой сослан в Сибирь. Через сестру она оказалась и родственницей Луначарскому.
В первые месяцы Сологуб принял в революционных делах деятельное участие. Ему было интересно строить новое культурное пространство. Но деятельность нового министерства искусств быстро вылилась в борьбу за портфели, что для Сологуба было неприемлемо.
А обострившаяся летом политическая борьба партий сразу сделала поэта врагом большевизма.
Революционный октябрьский переворот он воспринял как личную трагедию. Пытался публиковать воззвания, статьи, направленные на защиту культуры от нашествия невежества и вандализма.
Время наступило тяжелое. Его творчество для нового общества стало неактуальным, и сам он не желал работать на это новое общество, не вел курсов для рабочих, как другие поэты, не читал лекций. То есть принципиально не боролся за большевистский паек, на который существовал весь Петроград. Семья жила тем, что распродавала все ценное.
Безуспешно пытаясь пристроить свои стихи в новых издательствах, Сологуб дошел до того, что сам сшивал свои переписанные вручную стихи в книжечки и продавал их.
Надвигающаяся нищета заставила Сологуба переступить через собственную гордость и принципы и обратиться к новому правительству с просьбой о разрешении на выезд за границу. Ответа ждали несколько месяцев. Чеботаревская, измученная лишениями и ожиданием беды, впала в тяжелую депрессию. Ей требовалась срочная помощь психиатра.
Наконец, разрешение было получено, и отъезд намечен на 25 сентября.
А 23 сентября Сологубу пришлось выйти из дома в аптеку за лекарством для жены. Чеботаревская в его отсутствие ушла из дома к сестре на Петроградскую сторону, но переходя через Тучков мост, вдруг бросилась в воду.
Последние шесть лет своей жизни Федор Сологуб не мог пережить утрату. Уезжать из России теперь ему было не для кого.
Постепенно культурная катастрофа России начинает преодолеваться. Появляется Союз Писателей, где Сологуб активно включается в работу. Довольно торжественно было отмечено в Союзе сорокалетие творческой деятельности Сологуба в 1924 году. Но это было как бы прощанием с читателем. Больше до самой смерти его книги не издавались.
До конца жизни Сологуб остался врагом нового строя и не пытался это скрывать. В узком кругу он читал своим друзьям антисоветские басни. Но видимо, родство Чеботаревской с Луначарским послужило охранной грамотой. Его не трогали!
В 1927 году обострилось серьезное хроническое заболевание, которым поэт страдал с давних пор. И в декабре 1927 года он скончался. Похоронили его на Смоленском кладбище рядом с женой.
Продолжение цикла: Царская яхта «Штандарт»