Слепые и прозревшие. кн.2. ч.4 Рассвело. гл.2
Светлана Николаевна лежала, протянув вдоль тела тяжелые руки, и смотрела на светлый прямоугольник окна. За окном заливались синицы. В палате было тихо, только вода где-то капала. И это не мешало ни думать, ни молиться.
«Окропиши мя иссопом, и очищуся… Омыеши мя, и паче снега убелюся…»
Светлана Николаевна знала, что умирает. Она увидела это в тот день на лицах врачей, которые возились с ней всю ночь. Она видела это на лице медсестры, которая весь вчерашний день не отходила от нее в этой палате, где из мертвых воскрешают.
«Голубчики, зачем меня воскрешать?» — хотела она сказать этим трудягам со строгими лицами. И не могла.
И сейчас говорить ей нельзя. И двигаться нельзя. Лежи, как труп, — может, смерть обманешь, и пройдет она сторонкой.
И не пускают никого. А как бы хорошо сейчас всех повидать.
Как раньше люди умирали: причастится человек, соборуется, всем родным своим в глаза посмотрит, каждого благословит и мирно усопнет. Вот как умирать надо, а не с трубками в венах и прозрачном наморднике.
Вчера ей вкололи снотворное, и спала она долго-долго, недавно лишь проснулась. И испугалась — не умереть бы так во сне. Почему-то во сне не хочется умирать: вдруг все-таки кого к ней пустят!
Колю бы! Коленьку! Увидеть бы перед смертью глазоньки его закрытые…
Только не плакать. Нельзя плакать. А то сестричка заметит, что проснулась, и опять снотворное вколет.
Надо же, ведь сколько пережила, сколько перенесла с глупым своим больным сердцем. Когда беда с Колей случилась, думала — все, конец, нет сил больше жить! Ничего, выжила, перетерпела… А тут от какой пустой вещи разорвалось глупое сердце!..
Только не вспоминать…
О детях лучше. О Даше, умнице, разбойнице — сама такая была. Давно!..
Вот уж за кого никогда не тревожилась. Живет Даша в этом мире, как у себя дома. Все-то у нее в порядке, все-то по полочкам. Спокойная жизнь, удобная и денежная работа, малопьющий муж, не слишком огорчающая дочка Ксенечка.
Что ж за путаница такая в Морозовском роду? Что за девочки, на парней похожие? И сама такая была, пока матерью не стала, и Дашка такая, и Ксенька…
Пошла в школу и сразу свои порядки в классе завела. Так и смотрит, так и зыркает — обиженных ищет. Выбрала себе друга, забитого такого мальчишечку с косыми глазами и защищает его, как клуша, от всех злых насмешников. Никого не боится, ничего не боится…
Прошлой осенью слегла как-то баба Света — и не встать, и обед не сварить. И Ксеня, не долго думая, из школы возвратясь, взялась за дело. Суп сварила из чего-то там, в морозилке завалявшегося, картошки нажарила полную сковородищу — и все съедобно. Только невесть как занавеску подожгла — да сама и потушила, только ручонки в волдырях: «Да ничего, да ерунда!» Дашка в сердцах хотела ее ремнем настегать, а Ксенька хвать кастрюлю с супом: «Смотри, — кричит, — сейчас вылью!» Тут папа Сережа заволновался, голодный ведь, с работы: «Не трогай суп! Я есть буду!» Так смехом и закончилось.
А вот за Ташку всегда тревога — мамина дочка.
И как это говорят, что их с Дашкой не отличить? Даже в лице-то похожего мало. Глаза как у раненой зверушки.
Вернулась в прошлом году из Бельгии, кончился у Кирилла срок контракта — привезла маленькую дочку. Бабушка Света даже руками всплеснула: Лешино лицо.
Ну, все и наплакались. И Галя за компанию, хоть Лешу и не знала. И Кирилл даже прослезился. Добрый мужик. Не иначе Леша его своей дочке выбрал.
А маленькая Симочка — пугливенькая, ни к кому в руки не идет, лицо прячет. Да и то, гостей-то набежало, лица все чужие, как тут маленькой не испугаться! Даша с Сережей, да с Ксеней, Коля с Галей и Сашенькой. Пряталась она, пряталась, потом забыли про нее, разговорами занялись. Вдруг смотрит баба Света, а Симочка к дяде Коле на коленки забралась, в глаза ему заглядывает, тоненько спрашивает?
– А ты, что ли, спишь?
Коля улыбается и кивает:
– Сплю.
Лицо-то у него сейчас поджило, затянулось все, а глаза и впрямь будто спят. Веки припухшие лежат спокойно-преспокойно.
А Симочка и дальше спрашивает:
– А чего ты улыбаешься? Что ли, сон снится?
– Снится, — опять кивает дядя Коля.
– А про чего?
– А про тебя, — отвечает ей Коля, а голос у него мягкий-то мягкий, теплый такой, будто баюкает, — вижу, как ты выросла, и приехала в карете на бал…
– А-а-а? — Симочка широко раскрывает светлые глазки и становится похожей на Золушку. — А вот какое у меня будет платье, угадай!
– Белое, с серебряными цветочками. А в каждом цветочке — жемчужинка.
– Правильно! — Симочка смеется от радости, — а что у меня будет в руках? Не угадаешь!
– Котенок!.. Рыженький!..
– Ой! А как ты угадал? Это Лучик! Мам! Он угадал! — Симочка прямо ручками всплеснула. А мама Таша удивленно с Галей переглянулась. Угадал ведь, привезли они с собой из Бельгии такого рыжего котенка!
И затихли все, и смотрят друг на друга.
Что с тобой, сынок? Совсем ты другой стал. Будто не ты! К добру ли, к худу ли…
И на Галином лице тревога была, и улыбнулась она бабушке Свете так беспомощно, что та обняла ее и прижала седеющую Галину головку к сердцу.
Но тут ворвалась Ксеня, за ней дурашливо рассерженный Саша. Ксенька с хохотом и визгом пронеслась на четвереньках под столом, выбралась на диван и забилась за спину Коле:
– Дядь Коль! Спрячь!
– Пап, передай ей там от меня большой привет по попе! — переводя дух, объявил Саша и с достоинством удалился.
Трое детей, трое внуков. А первенький — Саша, умница, красавец! Вылитый… Ох, не надо!.. Может, все же позвать сестру? Пусть сонный укол сделает…
В тот черный день птицей израненной прилетела к ней Галя, набегавшись по больницам: от Коли к Саше, от Саши к Коле!
Обмирая, рассказывала одна — обмирая, слушала другая. Обе матери. Потом обнялись крепко-накрепко и в одну единую мать слились. Одной душой рыдали, одним сердцем болели, может, потому и живы остались. Ночь целую не ложились, так и просидели в обнимку.
Ох, страшным был Сашенька в больнице, когда баба Света пришла к нему в первый раз. Прямо не узнала с обритой головой. Глаза ввалились, темные, как у зверя! Уговаривала-то уговаривала, расспрашивала-то расспрашивала. А он вдруг голосом таким чужим, хриплым:
– Ты его мама?
Вот перепугалась-то баба Света, глотнула воздуху, руку к сердцу прижала и забормотала, голоса своего не слыша:
– Как же… как же… его… папина мама… бабушка твоя Света..
Он больше ничего не сказал, только в глаза тяжело смотрел. И увела ее Галя.
А через неделю был он уже другой. Не улыбался еще, но размяк. Сам за руку ее взял:
– Здравствуй, бабуленька.
И опять больше ничего не сказал, только головой качал.
Баба Света повесила ему на шею образок и велела поцеловать. Он поцеловал, и слезы так по щекам и побежали.
Матушка, заступница, благодатная, чудо сотворила!..
Тепло и больно в груди Светланы, там, где огромным чугунным жерновом ворочается сердце.
Образок, который привезла Светлана из затюшинского домика, был воистину чудотворным. Мать ее, Анна Михайловна, нашла этот образок на пепелище батюшкиного дома.
В тот день, когда парни в кожанках с каменными лицами отрывали от отца Игнатия и матушки Серафимы плачущих детей, матушка успела повесить этот образок Аннушке на шею.
Затолкали батюшку с матушкой в телегу и увезли.
А потом прибыла коротко остриженная баба в военной шинели, велела всем догола раздеться прямо во дворе, всей деревне напоказ, тут же выдала всем серое бельишко, штаны, тулупчики, картузики на только что обритые головы.
Увидев образок у Аннушки на шее, стриженая баба тут же его сорвала и бросила в кучу детской одежды у крыльца: «Всю антисанитарную заразу оставить здесь».
Когда увозили их на станцию, Аннушка увидела позади, за пригорком, черный дым, и сердцем поняла, что родного дома больше нет.
Несколько лет спустя, чудом вырвавшись на волю, пришла пешком в свою деревню, посидела на заросшем бурьяном пепелище, порылась наугад среди обгорелых бревен и вдруг нащупала маленький кусочек, ровненький, гладенький. Отмыла в колодезной воде и заплакала над явившимся ей образком. Конечно, краска облупилась настолько, что образ богородицы едва угадывался. Но разве в краске дело?
И с той поры новая жизнь пошла. Встретила суженого Николая Морозова, счастье с ним познала, дочку Свету родила. Отправляя мужа на фронт, надела ему на шею образок, и вернулся он с наградами и без единой серьезной раны! Вот чудеса-то какие бывают!
Только дочка Света не захотела образок на шею надеть — пионеркам не положено. Пришлось в темном углу его повесить, чтобы светил незаметно благодатью своей на Светушку.
Вот и стоял затюшинский домик, пока хранил его образок. А забрала его Света в город — так в ту же зиму и не стало дома, разнесли лихие люди.
И Сашеньку матушка Богородица на ноги подняла. И ладно. И пусть теперь внука бережет. Увидеть бы его еще… Всех бы увидеть. Может быть, Галеньку к ней пустят?
Была бы Галенька сейчас рядом, было бы легче. А то такой уж камень в груди лежит, что дышать страшно.
Была бы рядом Галя в тот миг, когда обернулась Светлана на чей-то упорный взгляд в автобусе, — и ничего бы не случилось! Опять!… Нет!..
Светлана Николаевна охнула, не в силах остановить нависшее над ней воспоминание. Медсестра резко обернулась и взяла в руки шприц…
… Упорный взгляд в автобусе. Худощавый, стройный, как театральный маркиз, старик с резкими морщинами на привычно нахмуренном челе, смотрит ей в лицо глубоко посаженными, так хорошо знакомыми глазами:
– Простите великодушно, вы случайно не Светлана Морозова? Не узнаете меня?
Охнула Светлана Николаевна, шумно воздуху глотнула, и еще, и еще. И от боли покачнулось, помутнело, потемнело в ее глазах это старое и родное лицо.
– Светик, ты только жди меня, ладно?
– Угу…
– Через три года вернусь, и будем вместе! Навсегда!
– Угу…
– Ну все… Ну все… Напишу… Пиши мне…
– Угу!..
И прощай.
Читайте роман Ольги Грибановой «Слепые и прозревшие».