Александр Крейцер. Ольга Грибанова.
Дерево апостола Луки. ч.5. Мастерская апостола Луки гл.6
Возле картин Николая Ге в Михайловском дворце Русского музея Борис задержался надолго. Когда-то в юности в Третьяковской галерее «Страстной цикл» этого странного художника выбил его из равновесия.
«Что есть истина?» — благодушно вопрошал Понтий Пилат, плотный, увесистый, весь в потоке света, как золотая статуя. И не дал ответа ему нищий бродяга Иисус. Одни прозрачные и обреченно неподвижные глаза были на этом лице с торчащими неопрятно черными прядями волос и бороды.
Эти картины своим беспощадным реализмом возмущали Достоевского и восхищали Толстого. И чем дальше, тем больше вопросов стало вызывать у Бориса само понятие реализма в искусстве.
Рогир ван дер Вейден. Не ты ли впустил в мир этот страшный вирус реализма, лишив Мадонну нимба на своей картине и спустив ее с трона? Недаром не смотрят на нее глаза апостола Луки. А дальше будут уродливые герои Адриана Остаде и Питера Брейгеля. И захочет реализм подняться над самим собой в чудовищных фантазиях Иеронима Босха.
Вот и сейчас в зале Михайловского дворца тревожит своей реальностью, уходящей в ирреальность картина Николая Ге «Тайная вечеря».
Уходит Иуда с Вечери, набрасывая на ходу покрывало. Его темная фигура, заслонившая пламя светильника, потеряла человеческий облик. Не видно в тени лица, вскинулось черное крыло – так и норовит скрыть от зрителя божественный свет. Что-то бесполое во всем облике – утративший душу гомункулус… И тянется рука убрать с холста эту темную змеящуюся фигуру. И хочется крикнуть Богу Отцу: пронеси мимо Него чашу сию…
Той осенью 90-х годов I века от Рождества Христова Лука снова пришел в Эфес, чтобы увидеть Марию и Иоанна. Их здесь знали, сразу указали дорогу – по узкой тропинке на вершину безлесой горки.
Единственное дерево над порогом жилища Иоанна уронило на плечо Луки желтый лист с коричневым узором жилок.
Дверь открыл пожилой, лысый, рыжебородый хозяин. Неужели Иоанн, тот юный восторженный поэт? С трудом узнали друг друга и обнялись со слезами.
А за спиной Иоанна в глубине жилища у горящего очага сидела Она. Все та же, какой видел Лука ее тогда, и Иерусалиме.
Постарела? Возможно. Но он все равно узнал бы Ее всегда и везде, при солнце и во тьме, и среди пустыни, и в городской толпе. Узнал бы по залившему душу потоку непорочной чистоты.
Лука опустился к ногам Марии с молчаливым приветствием и услышал ее молчаливую улыбку.
«Вот оно, истинное преображение ума, — понял он. – Теперь я могу… теперь я знаю… теперь я готов…»
И пришла в движение кисть в руке апостола, чтобы зачерпнув теплого Света из горящего очага, благоговейно вывести первые линии на последней иконе Луки…
А умирающий инок Андрей Рублев, лежа в траве на берегу реки Передышки, прошептал юному подмастерью, нарушив обет молчания:
– Прокопий, Прокопий… помоги встать… я вижу Ее, вижу… Скорее образ Ее запечатлеть… В доме Она… арка… и огонь, огонь, Свет…
«Я сделал это? Я сделал это… Он, Андрей Рублев, умер у меня под рукой… Умер от моей руки…
— Не сходи с ума, — тревожно сказал себе Борис. – Андрей Рублев умер в 15 веке. От морового поветрия.
«Нет, — в отчаянии спорил с ним Борис, гуляющий в веках, — нет… Ты не понимаешь! Это не тот Рублев, которого знают по книгам и летописям. Этого Рублева я сам сотворил. Я плакал вместе с ним над трупом Радмилы… Я с ним расписывал храмы и держал в руках поющую птицу… Я стоял с ним рядом в Храме Воскресения Господня… Это мой Рублев! И я, понимаешь ты, я… сам… И его больше нет в моем романе…»
— Роман близится к концу, — печально отозвался Борис, сотрудник охраны Эрмитажа. – Тебе пора проститься с апостолом Лукой… Поднимется ли у тебя рука?..
И рука поднялась…
«Вот и закончен многолетний труд мой, — думал Лука. – Раскинула руки Мария Оранта над миром. И благословил каждого Младенец Иисус во чреве ее… И готов я, Господи…»
Он сидел на холме, прислонившись спиной к огромному древнему дубу. Самые старые его ветви, самые толстые и корежистые были уже мертвы, не давали зелени. Верхние ветви, помоложе, все выбрасывали веснами пучки твердых зеленых листьев, а осенью рассыпали по земле желуди. Лука собирал их и дарил всем детям, которые встречались на его пути.
Мертвые ветви дуба торчали в стороны упрямо и величественно, так что издали дуб казался Луке крестом с зеленой кудрявой главой. А если подойти ближе, то видны змеиные извивы молодых ветвей. Настоящее райское древо… Не бывать раю без змия… Чтобы всегда мог человек сделать выбор свой…
«Я сделал выбор свой», — думал Лука, благодарно улыбаясь синему небу, траве под дубом, пыльной дороге там внизу, под холмом. Ведет та дорога к селению… И идут сейчас по ней шумные люди…
– Лука!.. Лука!.. – чей-то голос рядом зовет, захлебываясь слезами.
Это старый знакомец, странное дитя человеческое. Все так же одет несуразно, все те же глаза прячутся от мира за стеклами. Только поседели былые кудри, поредели…
– Лука, ты видишь их?.. Они бегут, чтобы убить тебя… страшной смертью!..
– Зачем? – удивился Лука.
– Тот, впереди… Помнишь свою последнюю проповедь в ахайском селении? Подошла к тебе потом юная девица и сказала: «Отдам все, чтобы разделить Крест со Спасителем».
– Да, помню, — Лука легко улыбнулся. – Дитя милое…
– Беги, Лука, — бормотал, задыхаясь, Борис. – Дай руку, я помогу встать… Беги!.. Тот, впереди, отец девицы…
– Помню… Я вылечил ее, когда она была совсем маленькой… Теперь она выросла…
Совсем близко толпа. Слышны их крики:
– Детей наших с толку сбивать !…
– Молились богам наши деды и прадеды!..
– Детей наших на крест зовет!.. Виси сам на своем кресте!..
– Беги, Лука!.. – захлебывался Борис.
– Зачем, дитя мое? – покачал головой Лука. – Приняли в Риме смерть мученическую мои учителя, Петр и Павел. Вот и мой черед… Вот и я достоин… Дари, дитя мое, желуди с дуба моего…
Все ближе крики, все громче топот. И падают желуди с ветвей, как слезы, к ногам Бориса…
Продолжение следует