Рассказ «Собака Павлов», по-видимому, можно смело отнести к мейнстриму со всеми его характерными особенностями: внежанровостью, мистичностью, вплетенной в реальность, акцентом на психологичности и духовности, четко выраженной идеей и яркими аллюзиями.

Название рассказа – огромная удача автора. Оно мгновенно, как выстрел, ставит массу вопросов, которые читателю предлагается решать. «Собака Павлова» — это устоявшееся понятие, это представление об истоках советской биологической практики, о жертвенности, о памятнике этим жертвам. И лексическое искажение этого понятия мгновенно заставляет читателя взглянуть на сложившееся представление с иного ракурса. Собака – это Павлов? Павлов собака? Таким образом, осмысление еще не прочитанного началось, идея уже наметилась.

Еще одна явная удача – аллюзия к классической повести М. Булгакова «Собачье сердце». Автор предлагает читателю игру, в которую невозможно не включиться. Одна за другой перед нами детали, буквально сбивающие с толку. Кажется, что где-то между строк и ошпаренный бок Шарика промелькнет, и барышня в накрахмаленном переднике заспорит с профессором Преображенским о краковской колбасе. И когда читатель уже начинает спрашивать автора: а зачем все это так похоже, — приходит осознание, что нет, все по-другому и все о другом. Автор не идет за Булгаковым, а отталкивается от него.

Идея рассказа о неприемлемости вивисекции, о великой ответственности человека за судьбу всего живого, конечно, не нова. Об этом фантастические романы А. Беляева.  К этому подводит и Михаил Булгаков в «Собачьем сердце» — но оставляет дверь открытой, предлагая читателю расставлять точки над i самостоятельно. Автор рассказа «Собака Павлова» предлагает к этой теме вернуться и решить ее для себя. Поставить знак равенства между собой и «меньшим братом».

Для воплощения этой идеи форма выбрана удачно. Ситуация «дня сурка» дает возможность проследить, как этот знак равенства возникает в сознании собаки и сознании ученого.

Удачен также сюжетный ход финала. Проснулось было осознание ученым вины перед искалеченным псом – но вину не искупить, умер пес. Кто он, юноша Иван, в финале рассказа? Воплощение великого физиолога Павлова? Иван отрекается от дороги, на которой ждет успех – не имеет права человек идти таким путем в науке. Вот точка и поставлена.

На крайне малом объеме рассказа автору удалось создать минимальными художественными средствами живых героев. Это и «неказистый мужичок» на нетрезвых ногах, ловко загружающий в мешок уснувшего пса – профессиональная ловкость, отмечает читатель. И герой перед нами с собственной судьбой и характерной внешностью.

«Накрахмаленная» барышня с «воркующим» голосом. И то, что она воркует, а не говорит, подготавливает читателя к ее радости в конце «дня сурка» — пса можно не усыплять, дать ему шанс выжить. А дальше такое человеческое, сердечное: «помер, похоже».

Не надо в данном случае ждать абсолютной похожести ученого на того самого Павлова – не биографическая фантазия перед нами. Да и зовут его Иван Иванович в отличие от великого физиолога.  Павлов здесь лишь метка, опознавательный знак ученого – характерный мейнстримовский прием. Но этот собирательный Павлов тоже понятен и узнаваем: деловитостью, невозмутимостью и благодушием по отношению к своей жертве. Пока «знак равенства» не появился, пес для Павлова – расходный материал, к которому нельзя испытывать человеческих чувств. В нем можно при желании узнать великого физиолога: старческий возраст, очки, бородка, — но можно и не узнавать, дело не в этом.

Показать на столь малом объеме рассказа эту роскошную мистическую тему, пробуждение человека в собаке и собаки в человеке – смелая идея. Для достаточного раскрытия такой темы необходим был бы объем повести. Но то, что получилось в рассказе, несомненно интересно.

Первый «день сурка» нарочито нейтрален. Происходящее читатель видит только с подачи автора, фокальный персонаж практически не проявляется. Мы видим ситуацию то глазами «неказистого мужичка», то «барышни», то ученого Павлова, и лишь изредка включается точка зрения несчастного пса.

Но вот второй день. Ситуация изменилась – пес проснулся как личность. Видит опасность, ощущает ее, узнает. Ливерная колбаса вдруг обретает плоть и кровь, буквально становится героиней рассказа – этакий глобальный соблазн, ведущий к гибели.

«Голодное урчание в животе заглушило страх, да что ж такое — бояться ливерной колбасы! «Бог мой», как любят говорить люди. Вот она, родимая — большой кусок лежал прямо передо мною».

И очутившись в операционной, он узнает в человеке с бородкой интеллигента, узнает знакомые запахи. Он даже способен теперь оценивать ситуацию не по-звериному, а по-человечески. Пытается увидеть во всем добрые знаки – и чисто по-человечески ошибается.   «Он сказал «покорми», может и обойдётся, может и правда, зря я веду себя, как дикарь?»

И как удачно заканчивается рассказ о втором дне – той же Дашей, «воркующей», пахнущей мирно, приносящей воду: «Пришла Даша… Стало легче…»

Третий «день сурка».  Та же точка отсчета – кабак. Но все иначе. Поразительным образом изменилась лексика: «Кабацкие ароматы сводили с ума, и я побежал к тому месту, откуда шёл этот флёр жареного мяса и ливерной колбасы». Перед нами уже не пес, хотя сам он еще себя не осознает.

Но заметьте, он уже подсознательно отделяет себя нового, от себя прежнего. Страх, который он ощущает при виде ливерной колбасы, уже чужой для него: «Извечный страх бродячего пса за собственную шкуру».

Опять операционная. Но теперь наш герой другой, он ведет себя иначе, он выстраивает логику своих действий и не теряет силы на бессмысленную борьбу: «Да я и не собирался /бузить/, он и правда был сильней меня, да и умней, раз попался я, а не он».

И вот начинается монолог существа, которое уже нельзя считать собакой: он слишком хорошо понимает своего палача и даже говорит на одном с ним языке: «Откуда я знаю эти слова – принцип, фистула, раздражитель? Кто я?» Приходит осознание этого замкнутого круга, в котором оказались палач и жертва, и необходимости выйти из этого круга – каким путем? Путем отказа от пути палача: «И я выбрал, твёрдо решил. Лучше снова родиться собакой. Потому и осознал всё измученный пёс, а не учёный».

И в этот момент прозрение приходит и к ученому, который заглянул в глаза своей жертве, а потом увидел эти глаза в зеркале на своем собственном лице.

Эти скрупулезно выверенные детали позволяют автору построить в глубоко аллегорическую картину.

Финал рассказа, расставляющий точки над i и искупающий покаянием вину человека перед жертвами науки, может быть и лишний. Вполне возможно было бы оставить финал открытым, похоронив пса.

Но автору и здесь удалось избежать примитивности, отлично выстроив диалог матери и сына, отрекающегося от пути Павлова. Добрая, очень интеллигентная мама, гордящаяся своим талантливым сыном, в нескольких удачных репликах узнаваема читателем. А в речи Ивана и нежность сына, и порывистость подростка, и твердость юного мужчины.

Таким образом, задача, которую поставила для себя автор Юнона Румянцева, выполнена. Рассказ, сложнейший по форме и по заложенной идее, можно считать удачным.