Ольга Грибанова Слепые и прозревшие
Ну вот, снова один.
Целую неделю Галя не оставляла меня ни на минуту. Это было тяжело.
Я ее понимаю. Она не привыкла еще к моему состоянию. И я-то для нее весь другой: беспомощный, слабый, с чужим уродливым лицом. И она спешит показать мне, как она любит меня такого, теперешнего. Мне тяжело думать, что от этого насилия над собой она скоро устанет.
А лицо у меня теперь как маска. Не поймешь, грущу я или радуюсь, печален или просто спокоен. Она боится моих мыслей, подозревает что-то тревожное, пугается моих воспоминаний и все пытается меня отвлечь.
С утра Галя хлопочет по своим хозяйским делам, а меня сажает слушать музыку. Саша свой музыкальный центр ко мне перетащил. От телевизора я сразу отрекся — раздражает. Новости еще туда-сюда, можно послушать, а всякие шоу, сериалы всякие — ну их!
Чтобы Галя не тревожилась, попросил Сашу накачать мне хорошей классики на диск, чтобы долго-долго играла.
Теперь каждый день, с утра, регулярно, будто умываясь, вспоминаю расквашенный нос, жгучие черные глаза, девчоночий кулачок и улыбку сквозь слезы.
Теперь я привык и не пытаюсь спрятаться от стыда. Я ласкаю и голублю свои воспоминания.
Скажем так: выхожу на площадку. Такое утро, такое синее небо и свежей после ночи зеленью пахнет. Забираюсь в песочницу с отсыревшим песком, самым лучшим для моей работы, — и кладу ладонь Витьке на спину в синей рубашечке, потому что он мой друг. Витька с улыбкой оборачивается и щурит на солнце белые реснички. И мы строим замок вместе.
Хорошо. Славно.
Или вот, например. Гонится толпа с криком и хохотом за «колбасой», а я заслоняю ее собой:
-Что же вы, дураки, делаете?
Они бы точно остановились и опомнились. Это же шестилетние дети, они еще не звери. Дети поняли бы меня.
Вот как это называется, когда впадают в детство на старости лет? Маразм? Будем знакомы!
Как бы я объяснил Гале, о чем думаю? Она же меня в дурдом отправила бы — и была бы права.
Но сегодня я в первый раз остался совсем один. Галя ушла готовить свой класс к учебному году. Саша ушел сдавать первый экзамен.
Волновалась Галя ужасно. Уговаривала меня разрешить ей вызвать маму Свету или папу Толю, но я не дался. Через неделю, говорю, все равно придется меня одного оставлять. Она уступила, но взяла с меня слово, что не буду сам включать газ. Ну что ж, и впрямь, может, рано.
Продолжим воспоминания. Рука сама собой тянется нажать кнопку пульта. Саша заботливо подложил его мне под руку. На диске «Хаффнер-серенада» Моцарта. Четвертый раз слушаю. Светлая, чистая музыка, как раз для воспоминаний.
И с первыми же звуками появляются родные лица. Витька Орешников часто моргает белыми ресничками — так интересно, что я это вспомнил. У него и в школе была такая привычка, такой вот моргунчик был.
Еще бы мне одного сынка, вот такого беленького цыпленка. Вернуть бы то, что прошло мимо нас с Сашей.
Марина Алексеевна смотрит устало, жгуче и печально красивая. Не умирай, Марина Алексеевна, живи уж ты, пожалуйста, долго и счастливо! И глаза ее теплеют.
Милая «колбаса», тебе уж сорок четыре, как и мне. Не помню твоего имени, но верю, что у тебя все хорошо. У тебя любящий муж, взрослые прекрасные дети, а может, даже маленькая внучка, которую никогда не будут дразнить в детском саду. А если будут, то пусть защитник найдется.
Вот так, улыбнулась. Спасибо за улыбку!
Левушка, буйная головушка, добрый и щедрый мой друг. Чем бы мне с тобой поделиться? Теперь нечем. Все потерял, как Иов!..
Ну, сирота казанская!.. Хватит врать, совсем даже не все ты потерял, а кое-что по мелочи. Главное осталось при тебе: лучшая на свете жена, лучшая на свете мама и лучший на свете твой — твой! — сын.
Что он сдает сегодня? Физику? А почему ты не помог ему готовиться? Какой смысл в твоем техническом образовании, в степени твоей кандидатской, в целой пачечке авторских свидетельств, если сыну ничем не помог? Валялся на диване и музычку слушал!
Сашка, держись! Сынка, что ты сейчас там отвечаешь? Какой ты, когда стоишь у доски?
Галя счастливая — она тебя у доски видела. Сама-то она, когда ее вызывали, чуть в обморок не падала, а мне и в голову не приходило бояться.
Я вообще на редкость удачно учился. Не могу вспомнить такого, чтобы я чего-то не знал или не понимал. Любил учиться? Не знаю. Пожалуй, просто добросовестно работал. Как грузчик ящики таскает, как огородник землю лопатит. Надо — и делаешь, сделал — и доволен. Да ведь и других развлечений-то у меня дома не было. Телевизор появился, только когда Леша нам его принес на спине. Книжек было мало, только по программе. Игрушки старые, детские. Гулять в нашем крошечном дворике-колодце никакой радости не было. Вот и делал я уроки не торопясь, со вкусом. Все четыре начальных класса был отличником и старостой.
О школе вспоминать легко — есть фото. Каждый школьный год на фотографии.
Первый «а» класс. Я такой солидный, брови сдвинуты, губы подковкой, возвышаюсь прямо над учительницей в верхнем ряду.
Хорошая была у нас учительница, Наталья Васильевна, пожилая, опытная, такая как надо. Надо — поругает, надо похвалит. Насквозь нас видела. И мы всегда твердо знали, что можно и что нельзя.
Помню, Галя рассказывала мне, что пока она все прощала своим ученикам, они были от нее в восторге, но зато стояли на ушах и качались на люстрах. И конечно, ничего не знали и знать не хотели. Только научившись быть строгой, Галя смогла их учить, беречь и защищать друг от друга и от самих себя. Как хорошая мать.
Ведь Бог, — который, мне уж понятно, есть где-то там — тоже нас учит, бережет и защищает. И делает это очень строго. Ставит двойки, отправляет в угол, вызывает на беседу родителей, предков наших, чтобы общими силами научить уму-разуму. А мы все обижаемся, ропщем, упрекаем…
Однажды, когда Наталья Васильевна читала нам на уроке книжку, Славка Воробьев — вот он в верхнем ряду с Танькой Гуляевой рядом — шепнул мне с соседнего ряда какую-то смешную глупость, и я зафыркал на весь класс. Наталья Васильевна рассердилась и поставила меня к стенке. Меня! Старосту! Я страшно на нее обиделся.
Когда она после уроков повела нас в раздевалку, я, чуть-чуть задержавшись, подскочил к ее столу. Там стоял горшочек с голубыми махровыми фиалками. Наталья Васильевна очень их любила и учила нас за ними ухаживать. И вот я, задыхаясь от злости, сжал в кулаке эти голубые нежные цветочки, так что они сразу опали на землю. Потом в ужасе от содеянного бросился бежать.
Наталья Васильевна на следующий день утром долго рассматривала их с печальным лицом. А у меня волосы на голове шевелились от страха. Наконец, она грустно сказала:
-Вот беда какая, ребята. Завяли фиалки. Может, я в цветы нечаянно чернил капнула и не заметила?
Я весь так и запылал от стыда. Ей даже в голову не пришло, что кто-то из ее учеников способен на такое злодейство. Я был уничтожен, я лежал в пыли, я был хуже всех.
А ведь цветов я тоже больше не увижу.
Они всегда казались мне ненужным баловством. Что-то такое дежурное, чтобы было что поливать в классе. Ну, красивые, ну яркие, некоторые пахнут даже. А зачем это? Какой смысл? Какая польза?
На улице еще ладно, пускай, скажем, сирень цветет. Я ее всегда любил. Запах у нее какой-то такой… бодрящий… освежающий… Нет, все какие-то не те слова. Ладно, не в этом дело.
Но дома цветы, появившись вместе с Галей, меня сначала удивили, потом уже когда Саша родился, начали раздражать, как и все, что она любила. А потом просто бесить.
Сашка вечно лез их сам поливать, расплескивал, размазывал по всему подоконнику, на полу лужи натекали. Злился я ужасно.
А те голубые фиалки были действительно хороши, цвет такой нежный. У Гали есть любимый полевой цветочек такого же цвета. Малюсенький, меньше ногтя, а как рассмотришь — ахнешь!
Странно. Неужели Наталья Васильевна не догадалась, что цветы не сами увяли? Ведь, наверно, заметно было…
Почему я о цветах? Я хотел класс свой вспомнить.
Со мной рядом неизменно на всех фотографиях Сережка. Он на снимке первого класса очень смешной. Голова обрита наголо, на лбу чубчик, а уши как локаторы.
Я с ним из-за ушей, собственно, и подружился в первый же день. Посадила нас Наталья Васильевна за парты. Меня за последнюю как самого высокого. Со мной рядом второгодницу Гуляеву. А впереди меня сел мальчишка с такими ушами, что одно из них все время заслоняло мне лицо Натальи Васильевны. И когда нас вывели на первую в жизни перемену, я ему так и сказал:
-Мне твои уши все заслоняют. Ты их можешь как-нибудь сложить?
Он как захохочет! Так и подружились. Добряк он был, доверчивый такой, домашний. Носил в школу пакеты с печеньем, яблоками, пирожками. И все это тут же съедалось всеми, кто оказался рядом. Они-то детсадовские были, ученые: дают — бери, бьют — беги! А хозяину Сережке, как правило, оставался пустой пакет. Но не помню, чтобы он когда-нибудь обиделся.
Не знаю, до чего бы дошло, но я понял, что должен защищать Сережкины интересы так же, как свои. А он с тех пор вообще поверил, что все его имущество принадлежит в равной степени и мне. Во всяком случае, его велосипедом я владел, как своим: чинил, чистил, смазывал и катался, а когда надоедало, давал кататься и Сережке. И он был вполне доволен.
Ну, кто там еще на фотографии первого класса?
В верхнем ряду с самого края самые высокие девчонки: глупая Сонька Гуляева, с длинным лошадиным лицом и толстой косой, и Саша Семенкова. Гуляева проучилась с нами до четвертого класса, так и не научившись читать, а потом опять осталась на второй год. Потом уж и не знаю, куда делась.
А Саша Семенкова, Сережкина соседка по парте, на уроке не сводила с него глаз, получала одни двойки, и он считал, что просто обязан на ней жениться. Как честный человек.
Потом, значит, в центре мы с Сережкой и Славкой Воробьевым, который после десятого поступал в актеры, но, кажется, неудачно.
Потом две девчонки, совершенно одинаково стриженые под горшок с топорной челкой и белым бантом на маковке. Это такая форменная стрижка была. Для мальчишек — лысая голова с чубчиком, а для девчонок короткие волосы горшком с обрубленной челкой до середины лба.
Как этих девчонок звали, хоть убей, не вспомнить, хотя, кажется, доучился с ними до восьмого.
Спускаемся на ряд пониже. Кто у нас там с краю? Димка Шишигин, наш футболист. Ушел после восьмого класса в спортивную школу. Потом кто-то из наших после школы говорил мне, что спивается Димка. Потом говорили, что спился. Потом от нашей Люси узнал, что он в клинике от алкоголизма лечится. Тоже ведь сорок четыре года ему. Как мне…
Потом слева направо Оля Казанцева и Лена Фольмер, мои две Татьяны, у которых я был Онегиным. Оля как младенчик, щечки пухленькие, губки бантиком, а две косички уложены на затылке, как ручки корзинки. Мне, помню, очень нравилась такая прическа у девочек, хотелось эту корзиночку погладить.
А Лена как негритенок — с короткими черными кудряшками, такими короткими, что бант завязать не на чем. Так уж ее почему-то стригли класса до пятого.
Потом на фотографии Наталья Васильевна занимает весь центр, целых два ряда.
Потом трое парней: Юра Зайцев, Леня Тарасов и Андрей Кузнецов. Леня в шестом классе погиб, попал под грузовик. Андрей ушел после восьмого класса. Я встретил его года два назад, в районе Невского. Живет все там же, в ЖЭКе сантехником работает. Столкнулись,узнали друг друга, долго подмигивали, хлопали по плечам, потом разошлись, потому что говорить было не о чем.
А вот с Юрой Зайцевым я доучился до конца. Хороший был парень, только уж очень нежный, гуманитарий. Дразнили его все, кому было не лень, даже девчонки. И я, кажется, тоже. Ну да…
Ладно, кто там дальше? Еще на один ряд вниз. Там несколько стриженых по-школьному девчонок. Среди их должна быть Люся Головкина, теперешняя многодетная мать Русакова. Но которая из них? Не помню. Совсем. Никогда не вглядывался в эти лица.
Потом мой враг, гаденыш Генка. До сих пор вспоминать неприятно. Почему он меня так ненавидел?
Давно кончилась Хаффнер-серенада. Звучит что-то другое. Надо спросит у Саши, что это. Тоже хорошая музыка.
Хлопнула входная дверь. Галя пришла. Сразу заглянула ко мне в комнату, и я спросил:
-А нет ли у нас голубых фиалок? Вот бы сюда на подоконник…
Читайте роман «Слепые и прозревшие» на Литрес