Книжная полка

Это стихотворение Николая Гумилева из ранних в его творчестве. Написано оно двадцатидвухлетним поэтом в Париже 22 апреля 1908 года и через десять лет включено в третье издание сборника «Романтические цветы».

Поэт молод, но за плечами уже Сорбонна, первые поэтические строки, одобренные Валерием Брюсовым и глубокие философские раздумья.

Вот и в этом стихотворении мы находим и юношескую разочарованность и совсем не юношескую глубину размышлений о сущности человеческой жизни.

Форма стихотворения выстроена ювелирно. Четыре строфы-четверостишия написаны трехстопным анапестом. Этот меланхолический ритм с перекрестным чередованием мужских и женских окончаний завораживает своей точностью. Лишь в конце неожиданный сбой этого ритма ставит эмоциональную точку, поражая читателя неожиданным выводом.

Все стихотворение построено на причастиях — книжной, искусственной форме слова. Произведенная из глагола, наиболее динамичной и образной части речи, она, по существу, имеет свойства прилагательного, достаточно пассивной, фиксирующей части речи. То есть, глагол, ставший причастием, теряет свою динамичность, а признак предмета, который заключен в причастии обретает образность глагола.

Но этого мало. Гумилев использует действительное причастие еще и в качестве подлежащего, добавляя ему оттенок существительного.

Немаловажен здесь и звуковой образ действительного причастия с его шипением. Обилие причастий создает образ тревожного шепота, и этот шепот откликается и в других частях речи:

Созидающий – Разрушающий – Ушедший – Всевидящий – наводящие

Ночной – пещеры – не спасешься.

В стихотворении противопоставлены три пути человеческой жизни: строить – разрушать – наблюдать со стороны. Плюс – минус – ноль. Но каждый из этих путей ведет человека к смерти, потому что неизбежен итог физической жизни человека. Но не только. Стихотворение вовсе не о физической смерти, а о гибели замыслов и  устремлений. О духовной гибели, которую молодой поэт видит такой же неизбежной.

В первом четверостишии перед нами человек созидающий, творящий добро. Но почему возникают библейские образы, ставя под сомнение истинность этого добра? По каким критериям расцениваем мы правильность своего суждения о добре и зле?

Библейские строители Вавилонской башни, начав благое дело, приходят к великой разрушающей душу гордыне. Лучшее из творений Бога ангел Люцифер в своем порыве к добру приходит к богоборчеству. И на каждом шагу видим мы, как суетность человеческой природы закрывает перед человеком путь к истинному добру.

Натужное, настойчивое движение по пути добра-созидания подчеркнуто аллитерацией: страшен – стремительный. Аллитерация, связывая два этих слова, создает впечатление опасности этого стремления. Некая тайна кроется в сущности человеческой страсти, всегда разрущающей, казалось бы, лучшие порывы.

Итак, поэт рисует такой путь якобы добра, который в итоге проклят самим человеком.

Вторая строфа рисует путь зла-разрушения. Здесь причастия создают свой интересный рисунок. Герой, обозначенный действительным причастием «разрушающий», вдруг получает страдательный, пассивный образ «будет раздавлен, опрокинут, оставлен». И здесь мы находим аллитерацию. Не так ярко, как в первой строфе, но подсознательно мы отмечаем ее в словах «опрокинут обломками» — и это рисуем там извечный закон возмездия. А действительное причастие переходит к образу Бога – «Всевидящим Богом оставлен».

Итак, созидающий в итоге проклинает себя, разрушающий – проклят Богом.

А что же сулит человеку путь стороннего наблюдателя, обозначенный в третьей строфе причастием «ушедший». И здесь поэт видит две возможные дороги.

Первая дорога – уйти в ночные пещеры, то есть в религиозный аскетизм.

Второй путь – к заводям сонной реки. Это философское созерцание, самопознание.

По какому же принципу совмещены и одновременно противопоставлены эти два пути? Оба они – уход от земной реальности или к непосредственному контакту с Богом, или вглубь себя самого.

И заметьте, как обилие шипящих в этой строфе назойливо навязывает нам тревожное ощущение, будто это некий самый опасный путь. Опасность его под личиной устраненности, пассивности, — в неминуемом столкновении с агрессивной реальностью – пантерой. Эта встреча тоже приводит к духовной смерти – разрушению идеи.

Итак, три пути – три смерти.

А четвертая строфа подводит итог. Открывается она глаголом, гармонирующим в своем звучании с причастиями, которыми открываются предыдушие строфы: созидающий – разрушающий – ушедший – не спасешься. Земной путь, по мысли юноши-поэта, всегда сулит неправую долю. Смысл человеческого пути в его неминуемом разрушении.

Такой вот тяжелый, пессимистический вывод — казалось бы, беспросветная обреченность. Что же остается человеку?

И Гумилев поражает нас необычайным по силе выводом. Остается свобода человеческой воли, его выбор.

Да, земная жизнь человека – это, по существу, медленное умирание. И это же касается его помыслов и устремлений. Но путь к этому разрушению человек волен выбрать сам: между саморазрушением, разрушением высшими силами и разрушением физической жизнью. Такая свобода выбора пути к смерти.

Вот тут выразительно акцентируется пугающая суть этой мысли, и возникает тот самый сбой ритма на фоне общей ювелирной ритмичности – спондей:

Так глубоко и трагично видит человеческую судьбу двадцатидвухлетний Николай Гумилев.

Стихотворение читает Петр Дубинский.

 

Продолжение цикла: ««Зимний вечер» Дмитрия Мережковского