А мама Аля тем временем, защитив докторскую диссертацию, села готовить монографию. Название ее сплошь состояло из латинских слов. А в переводе, как шутил папа, это означало «житие одного вируса».
Теперь дедушка ездить к ним перестал, и Гале стало дома спокойнее. Мама надела ей на шею ключ на резинке, дала денег на обеды в школьной столовой, на проезд до музыкальной школы и с гордостью рассказывала коллегам, какая у нее Галина большая и самостоятельная.
Но Галя не ходила в школьную столовую. С того печального дня в детском саду ей было страшно есть при посторонних. Она покупала по дороге домой бублик и пакет молока. Это была очень удобная еда, ее не нужно было готовить. Бери и ешь!
Газовой плиты Галя боялась панически. Виной всему было, конечно, Галино безобразное, неуправляемое воображение. Вот она чиркает спичкой о коробок – и он тут же вспыхивает в Галиных руках. Весь вспыхивает. Вместе с Галиными руками!Не вспыхнул? Тогда она поворачивает рычажок газовой плиты, сует туда, закрыв глаза от ужаса, горящую спичку – и уж тогда-то загорается все вокруг: сначала Галина рука, потом платье, потом волосы. Это так больно, а-а-а-а!
Пока на кухне догорает Галя, пламя перекидывается в комнаты, и уже горят мамины драгоценные труды, мамина диссертация, мамина монография! А-а-а!!! Невыносимо! Невыносимо больно!
Но однажды Галя вернулась из школы с высокой температурой. В жестоком ознобе, мучительно пытаясь согреться, она потеряла голову и, плача от страха и головной боли, зажгла газ на всех четырех конфорках. Когда вода в чайнике закипела, Галя налила в чашку кипятку и выпила с радостью. Чай заварить сама не решилась. Вдруг как-то не так заварит! И вот только после этого ее страх перед газовой плитой прошел.
Встречались Галя с мамой вечером в музыкальной школе и молча, усталые, ехали домой. Дома, поужинав, садились за работу: Галя – за уроки, мама – за монографию.
Уроки давались Гале все труднее. Все невозможнее становилось получать пятерки, все невозможнее становилось удерживаться на четверках. Галя с ужасом смотрела в учебники и понимала, что у нее в голове не хватает какой-то важной детали, чтобы все это понять. Вот почему у мамы такая деталь есть, а у нее нет? Не спросишь же об этом.
Перед мамой Галя была очень виновата. Если бы не Галины бесконечные болезни, обмороки, рвоты, кровотечения из носа, ушибы обо все острые углы в квартире, монография была бы уже закончена, а может, даже переведена на иностранные языки!
Но однажды вдруг пришла Гале помощь!
Когда-то дедушка увлекался фотографией, и альбом Виктора Игнатьевича Левина был богатым. Этот альбом Галя очень любила рассматривать с самого детства.
Начинался он с фотографии старика с темной седоватой бородой в длинной черной одежде. Его брови хмурились, а светлые глаза улыбались. На фотографии была тисненая подпись прописью золотыми буквами с твердым знаком: «Свящ.Игнатий Лавровъ». Галя давным-давно нашла эту фотографию в коробке со старым хламом, когда мама подняла в доме все вверх дном, переселяя в бывшую папину мастерскую пианино, стол и сервант.
Галя спросила тогда у мамы:
–Это кто на фотографии?
Мама глянула мельком и бросила:
–Прадедушка твой.
Галя долго хранила эту фотографию среди своих книжек. Ее прадедушка был похож на доброго волшебника по имени Свящ, и с ним приятно было говорить по душам. Но сначала Галя делала это тайком. Ей показалось, что маме не понравилась Галина находка. Позже Галя осмелела и сама вклеила эту фотографию на внутреннюю сторону обложки альбома. Мама промолчала, но дедушка почему-то рассердился, и они с мамой кричали друг на друга что-то о «том» и «другом» времени.
Покричав, дед вдруг успокоился и сам принес Гале фотографию прабабушки Серафимы Максимовны в старинном длинном платье, с гладко зачесанными волосами и огромными, как у Гали, глазами на тонком лице. И эту фотографию Галя вклеила рядом с фотографией «Свящ. Игнатия Лаврова».
А дальше в альбоме был очень потрепанный пожелтевший снимок с подписью: «Воспитанники Астраханской трудовой коммуны». Это была единственная фотография, которую Галя не любила и старалась на нее не смотреть. Все эти воспитанники были одинаковые, худые, обритые наголо, в одних трусах и галстуках на голой груди. Дедушка уверенно тыкал пальцем в одного из этих одинаковых пионеров:
–Это я.
Но он был совершенно такой же, как и все остальные, – без лица. Потому-то и было страшно Гале до жути. Были черные пятна вместо глаз, светлая полоска – нос, темная полоска – рот и уши торчком, а лиц и не было. Среди воспитанников был и воспитатель, точно такой же безлицый, голый и обритый, только размером покрупнее.
–Левин Михаил Семенович, – благоговейно произносил дедушка. – Какой был человек! Как он нас политграмоте учил! Я потом в Красную Армию пришел – так все даже рты разинули, меня и учить не надо было!
–А почему у тебя такая же фамилия, как у него? – спросила как-то Галя. И сжалась. Кажется, не нужно было спрашивать. Дедушка принахмурился, потом очень бодро ответил:
–Я сам попросил. Можно, говорю, у меня ваша будет фамилия? Любил я его очень.
И тут же громко развернул газетный лист, спрятав за ним лицо.
Эту страшную страницу с безлицей фотографией Галя старалась быстро перевернуть. За ней была другая, любимая – бабушка Тамара. Глаза темные, поднимались к вискам, коса, толстая, черная пушистая, падала на грудь, а у висков вились нежные колечки. Смуглая и печальная. Та самая, на кого так похожа и не похожа мама Аля. Умершая при родах Тамара.
Дедушка расстраивался, глядя на нее:
–Вот какая! Умерла, бросила меня с ребенком на руках. Ох я и намучился!
А мама скептически улыбалась ему в лицо. Дед, встретив ее улыбку, уходил на кухню, и оттуда начинало удушливо пахнуть табачным дымом. А мама почему-то весело оживлялась.
Заметив это, Галя решилась ее спросить:
–А как же он тебя грудную кормил?
–Кормил, скажешь тоже! Женщине одной отдал. Она и растила меня до трех лет. Я ее даже немножко помню.
–А где ее фотография?
–Нигде! – отрывисто прозвучало в ответ.
Однажды вечером Галя, устав биться над задачей по физике, отодвинула учебник и собралась тихо поплакать. Под учебником оказался чистый лист, приготовленный для черновика. Пока Галя думала о своей никчемности, под руку попался любимый мягкий карандаш с арабскими буквами, подарок папы. Так, хлюпая носом от усталости и от жалости к себе, она чертила и чертила карандашом по бумаге. Получалось лицо. Женское. Девичье.
А пускай это будет… Кто бы?
Галя вытащила с полки альбом и раскрыла наугад. Тамара.
Прерывисто вздыхая после плача, Галя вглядывалась в любимые черты и просила шепотом: «Получись у меня, пожалуйста!» И ведь получилось.
Она смотрела, улыбалась сквозь слезы и сама себе не верила. И вдруг – хоп! – проскользнул в сознании хвостик верного решения той непонятной задачи. Стой! – сказала Галя, подхватила задачу за этот хвостик и решила за пять минут.
Вот это да! Вот это открытие! Теперь Галя, когда наваливалась усталость и отчаяние, брала в руку карандаш и рисовала, рисовала, рисовала снова прекрасное лицо.
И каждый раз получалось по-другому. И по-другому похоже.
Этих портретов было уже десятка два, когда Галя решилась показать их папе, зашедшему, как всегда, в воскресенье в гости.
Он смотрел, высоко подняв брови. Вглядывался в фотографию – и снова перебирал рисунки.
Оторвался. Посмотрел Гале в лицо, как будто не узнавая. И каким-то новым голосом спросил:
–Хочешь, вместе поправим?
Галя ответила:
–Не надо.
И папа, улыбнувшись, кивнул.
Что еще было в альбоме?
Дедушкина боевая молодость. Его друзья в военной форме где-то на природе, на озерных берегах, на лесных опушках. А на иных фотографиях – за праздничным столом с бутылками, грязными тарелками и консервными банками. А вокруг стола – нарядные завитые женщины с гладенькими лицами вперемежку с весело орущими военными друзьями. Множество дедушкиных портретов военного времени, где он в гимнастерке, с щетинистой стрижкой, с щетинистыми усами. И везде с трубкой: то в руках, то в зубах.
А Галю все за язык тянет задавать неправильные вопросы:
–Дедушка, а ты где воевал?
И опять мама зло хмыкает, а дед хмурится и сурово объявляет:
–В то время везде воевали: и на фронте, и в тылу.
Значит, делает Галя вывод, дедушка воевал в тылу.
Опять загадочная фотография. Дедушка с другом. Оба в военной форме стоят в обнимку и смеются. Но непонятно, где они стоят: что-то вроде деревянного балкона с перилами. Над ними край низкой деревянной крыши. А внизу, под балконом, сквозь сетку каких-то проводов виден поселок: длинные одноэтажные деревянные домики и кое-где совершенно одинаковые люди.
Дедушка чуть не подрался с мамой, увидев в альбоме эту фотографию:
–Убери ее!
–Зачем же! Ты здесь очень фотогеничный!
–Убери сейчас же, дряннуха, а то все раздеру на хрен! – заорал дед так дико, что Галя от страха закрылась в туалете.
А дед и мама покричали друг на друга и, как всегда и бывало, успокоились. Мама отрезала от фотографии ту часть, где были видны провода и поселок, и снимок вернулся на прежнее место.
Дальше в альбоме шли мамины страницы. Мама – совсем малышка, с громадным бантом и черными локонами – настоящая кукла. Мама в руках у дедовых военных друзей, то у одного, то у другого.
Друзья разные, а выражение маминого лица везде одинаковое, надменно-суровое.
Мама – школьница: и с портфелем, и за партой, и с подругами, и с учительницей.
Мама – юная спортсменка: и на беговой дорожке возле самой финишной ленты, и прыгающая в высоту, и на лыжах с выбившимися из-под шапочки кудрями, и на коньках с гордым мальчиком под руку. Мама во всех видах спорта. Даже в боксерских перчатках с кокетливой улыбкой.
Наконец мама, получающая из рук директора школы золотую медаль.
А вот свадебная фотография во Дворце бракосочетания. Красивые и веселые мама с папой среди красивых и веселых гостей.
И у Гали тревожно ноет сердце. Они, бедные, еще не знают, какая больная, некрасивая, глупая дочь у них родится и как они будут из-за этого страдать.
Дочь, которой никак не даются алгебра с геометрией, не говоря уже о физике.
Дочь, от которой отказалась одна учительница музыки, а другая безнадежно машет рукой, глядя на слабо падающие Галины руки и заплетающиеся пальцы.
Дочь, которая умеет делать только совершенно бесполезные вещи, за которые не ставят отметок: срисовывать лица со старых фотографий, сочинять грустные стихи и импровизировать на пианино музыку с неуловимо ускользающей мелодией.
А последней в альбоме была фотография из газетной статьи, посвященной юбилею какого-то технического ВУЗа с подписью «Доцент кафедры общественных наук В.И.Левин со своими студентами». Здесь дедушка уже в штатском, без усов и без трубки, похожий на теперешнего.
Вообще-то никаких «своих» студентов у Галиного деда не было. На его дисциплину, называемую «Научный атеизм», студенты почти не ходили, за что он мстил им на зачетах. Но студенты, народ бывалый, держались стойко: делились хитрыми шпорами, проносили учебники и конспекты под брючными ремнями. А дед накрывал их с поличным. Больше всего ему нравилось, когда девушки проносили шпоры под чулочными резинками.
А еще мстительные студенты оставляли ему в столах гадкие рисунки с подписями: «Дедушка Левин, происходящий от обезьяны в процессе труда», «Дедушка Левин, снимающий Иисуса с креста, чтобы надеть ему наручники» и прочие пакости.
Но на фотографии из газеты дедушка был великолепен. Газончик благоговейных студенческих затылков – и над ними он, воздевший руки, подобно патриарху. Прекрасный снимок. В самый раз на последнюю страницу семейного альбома.
У папы с бабушкой в их маленькой комнате на другом конце города тоже был свой альбом. И в этом альбоме никаких тайн. Все на снимках были известны Гале так, будто она их видела своими глазами.
Прадедушка Анатолий Федорович Сироткин, учитель Петербургской гимназии, историк. Когда папа отпустил усы и бороду, он стал очень похож на этого прадедушку.
Вот восьмой выпускной класс этой гимназии. Все в мундирах, все с усами, совсем взрослые мужчины, и в центре – прадедушка, любимый учитель любимого класса. Гале очень нравилось рассматривать эти лица и представлять себе, какими они были тогда, как их звали, как сложилась их жизнь.
Жена Анатолия Федоровича, Галина прабабушка, Галина Павловна, в старинном платье с высоким воротом и волосы уложены пышным высоким валиком.
–Умнейшая женщина и очень добрая, – говорила про нее бабушка Кира.
Здесь были и родители бабушки. Сидят в креслах Антон Сергеевич и Анна Константиновна Белосельцевы, помещики Тверской губернии, а вокруг них шестеро детей. Кира, самая маленькая, на руках матери.
– Это старший брат Сережа, это Николя, это Вадя. Они все трое погибли в гражданскую войну. А это Леля. Она после революции уехала с мужем во Францию, и я ничего о ней не знаю. А это Ирочка. Она умерла в девятнадцатом году от тифа.
Потом отдельно – братья Белосельцевы в старинной военной форме. Потом отдельно, обнявшись, – красивая Леля и бледненькая, в очках, Иринушка. И Кира, гимназистка с застенчивой улыбкой и пушистой светлой косой.
А на следующей странице – студент университета Евгений Сироткин. Дедушка. Первая Галина любовь.
Еще лет в пять, если было не заснуть Гале от всяких страхов и грусти, наползающих на нее по вечерам, она натягивала одеяло на голову, сворачивалась клубочком и звала улыбчивого, доброго студента Женю. Он выходил из папиного альбома, шел быстрыми шагами по темным улицам, не боясь ни снега, ни дождя, ни ветра. Неслышно входил в комнату и садился на кровать. Галя даже чувствовала запах дождя от его студенческого форменного мундира. Он брал Галю на руки, прижимал к себе и целовал глаза, чтобы они закрылись и уснули. И Галя чувствовала себя в его руках наконец-то дома.
Теперь Галя рисовала и его по памяти, как могла, но папе не показывала. Рисунки были неудачными. Любимый Женя Сироткин получался каким-то сказочным красавчиком, Иван-царевичем.
–Дедушка умер? – спрашивала Галя у папы и бабушки.
–Да, – отвечал папа.
–Не знаю, – отвечала бабушка. – Его несправедливо осудили и отправили в тюрьму. Тогда, Галенька, такое время было, многих невинных людей в тюрьму сажали. А из тюрьмы он не вернулся. Наверное, там и умер.
Но если только наверное, а не точно, то может, и не умер? Может, он еще придет?..
А вот на этой страничке папа, в клетчатой рубашечке висит на турнике во дворе и улыбается, а волосы совсем белые, выгорели.
–Папа, это здесь тебе сколько лет?
–Да твоего возраста.
А вот здесь папа среди юных художников на выставке работ во Дворце Пионеров.
И бабушка Кира на новогоднем празднике в детском саду играет на пианино, а перед ней кружатся малышки-снежинки.
И мама Аля в карнавальном костюме. Такой фотографии в мамином альбоме нет. Роскошная испанка в черном блестящем платье с глубоким вырезом. Сверкает ожерелье на шее, сверкает высокий гребень со стекляшками в черных кудрях, сверкают черные глаза из-под черных ресниц.
А дальше Галя, жалкий ребеночек с глазами старушки, смотреть не хочется.
В этом альбоме еще несколько чистых листов. А на последней странице фотография, привезенная папе друзьями откуда-то из-за границы. Она появилась в альбоме недавно, и Галя в гостях у бабушки Киры каждую неделю брала с полки альбом и открывала с конца, чтобы сразу встретиться взглядом с Ним.
–Возможно, это Христос, – ответил папа на Галин вопрос.
–Но это же не фотография? Кто мог его сфотографировать?
–Ох, доча, трудно это объяснить. Недавно сфотографировали в особых лучах кусок очень древней ткани, а на ней оказался этот портрет. А как оказался – непонятно. Ученые не знают.
Вот и здесь тайна. И такая хорошая тайна.
Галя поверила в этот снимок сразу, так же, как в фотографию студента Жени Сироткина. Лицо на таинственном снимке лучилось светлым покоем. Такое страдающее земное лицо, а в глазах неземная любовь и мудрость.
И ушло Галино пронзительное одиночество. Теперь Кто-то незримо шел рядом и было уже не страшно.
А Галя тщательно следила теперь за каждым словом своим и за каждой мыслью, чтобы не разочаровать своего Спутника.
Читать роман Ольги Грибановой «Слепые и прозревшие»