Слепые и прозревшие. кн.2. ч.4. Прозрение . гл.10
Сегодня годовщина моей новой жизни.
Галя и Саша уехали на кладбище к бабушке Кире, а я принимаю дома гостей.
Сейчас я поставлю для них музыку, не теперешнюю, чумовую, а настоящую, красивую, добрую, чтобы моим гостям понравилась.
У меня целая фонотека. Большая коробка с кассетами и полка с узенькими отделениями для дисков. На футлярах Саша наклеил значки-символы из толстого картона, чтобы я мог выбрать нужное на ощупь.
Выберу я сейчас кассету с Рахманиновым — записал недавно с радиоприемника. Только что за вещь, не знаю, прослушал, поздно включил. Надо бы у Гали спросить.
Ну вот. Хорошо до слез. И задышалось так, будто окно отворили в чисто поле.
А вот туда я и пойду, там и гостей своих приму. Я теперь хозяин: могу на берегу моря, могу в тени развесистого кактуса, могу на личной загородной вилле. Нарисуем — будем жить. Очень увлекаюсь этим в последнее время.
Итак, нарисуем. Пусть это будет маленький кусочек «родового имения», маленький пятачок позади дома, низкая деревянная скамеечка в одну доску и столик-грибок на ножке. За этим столом я «Войну и мир» читал.
Пусть будет самое начало июня, когда трава звонкого изумрудного цвета. Хотя изумрудов я в жизни не видал, не знаю, что там за цвет особенный. Но слово хорошее.
Только в зеленый цвет надо добавить чуток белого… Э, нет, это только на болоте такая зелень бывает. Ну, тогда желтого, лимонного, чуть-чуть. Не, перебор… Надо синим заглушить, самую капельку. Вроде так…
Вечер в начале лета. Три березки с такой вот улыбчивой зеленой, прозрачной листвой. На самой высокой березе подвязаны качели. На них мои девчонки качались парочкой все дни напролет. Веревки старые, лохматенькие такие… А вечернее небо окрасило стволы под цвет… Галиных рук.
На скамеечку я посажу моих гостей.
Одной скамеечки мало. Сейчас я три, а то и четыре сделаю. Вот такие старенькие, серенькие. У самой земли ножки густо-черные, а сверху на сидении черной тушью тоненько выведен древесный рисунок. Нет. Пусть одна их них будет совсем новая, беленькая или лучше кремово-розовая, как щеки у загорелых детей.
Конечно, Галя все это сделала бы лучше. Она с раннего детства в оттенках разбиралась, сидела на папиной руке вдвоем с палитрой. А потом ей, не прошедшей в детском саду необходимую адаптацию к миру, было сложно понять учительницу. Ведь рубашка-то у мальчика на картинке была не синяя, а берлинско-лазурная, а мячик не красный, а краплаковый.
Но и я теперь кое-что знаю об оттенках. Особенно с тех пор, как ослеп. Папа Толя меня похвалил бы.
Что ж, все готово. Добро пожаловать в гости.
Идут ко мне первыми мои любимые бабушки: баба Катя, баба Дусенька и Вера Ивановна.
Баба Катя улыбается, как солнышко ясное:
– Да Николушка, да голубчик ты мой! Вспомнил-то нас, стареньких, вот спасибочко! А уж большой-то стал, а уж седой-то стал! А уж умный-то, батюшки! Разум в глазах так и светится!
Я обнимаю ее, кругленькую такую, мягкую, как колобочек, вдыхаю запах русской печки, ощущаю под пальцами стираный-перестираный ситчик ее платья, плачу от радости и грустно журю ее:
– Чего ты, баба Катя, надо мной смеешься! Какой-такой разум в глазах? Где они глаза-то?
Она плачет со мной и сквозь слезы посмеивается ласково:
– Ишь ты, поди ж ты, глаз у него нету! А меня видишь?
– Тебя вижу.
– Ну, так и есть, стало быть, глаза. А Дусеньку видишь? Иди-ка вот, обними-ка ее!..
От печального, отекшего Дусенькиного лица веет страданием, привычной каждодневной мукой. Плачут-плачут-плачут вечно воспаленные глаза:
– Ко-олюшка, голу-убчик… Дал Господь нам свидеться. Все такой же… все такой же…
– Да что ты, баба Дусенька, неужели и не поумнел нисколько? Неужели разум в глазах не светится?
– О-ох, да не вижу, Колюшка, слепая совсем.. А знаю только, что все тот же..
– Коля, внук мой милый, — тихо-тихо подает голос Вера Ивановна.
Я беру ее худенькие, старенькие руки и прижимаю к лицу.
– Бабушка, как хорошо, что ты меня внуком назвала! Значит, у меня есть отец! Значит, не безродный я!
– Конечно, есть отец, как у любого… Вот взгляни… Иди сюда, мой сын!..
Ну конечно, я же видел его на фотографии маминого класса, там, где мама с загадочным видом перекинула на грудь светлую косичку!
Конечно, это мог быть только он! Среди обычных мальчишеских мордашек, скуластых, губастых, толстоносых — вдруг этакий наследный принц, тонкий, большеглазый, очень похожий на моего Сашу.
Почему я никогда не спрашивал у мамы, где на фотографии мой отец? Теперь уже поздно — я вижу его воочию и протягиваю ему руку:
– Здравствуй! Рад видеть тебя! А что за одежда на тебе, не пойму? Что за серая рубаха до пят? Что за пояс из веревки?
– Не знаю сам… Мне подумалось, так тебе будет легче вспомнить обо мне. Здравствуй! Ты правда рад? Правда?
– Не могу судить тебя. Не могу винить. Уж если мама простила, то о чем же мне думать. Ты мне жизнь подарил — спасибо! Только… Как ты здесь? Ты разве уже покинул мир?..
– Не знаю, как и сказать тебе, сын мой… Есть я еще в мире. Но это не я. Я с тобой остался…
Как приятно обнять отца тому, кто лишь недавно понял, как приятно обнять сына!
– Взгляни, там, на скамейке, твой дед по отцу, — тихонько касается моего плеча Вера Ивановна. И я кланяюсь человеку, лица которого мне не рассмотреть. Но я вижу, как ласково кивает он мне издали.
– Он тоже здесь? Разве я знаю его?
– Знаешь!.. Тебе рассказывала о нем Галя.
– Галя?!..
– А ей мама Света. Помнишь?
– Не помню…
– Это ничего, я тебе помогу вспомнить. Он был репрессирован в сороковом году, когда Игорю было четыре года. А в 41-м мы с Игорем чудом вырвались из блокады и осели здесь. Спасибо Дусеньке, у себя нас приютила. Спасибо Морозовым, не дали пропасть, выкормили. Морозовы мои родные, Коля ждет вас!..
А бабушка с дедушкой уже здесь, на скамейке. Он сидит, она стоит рядом, за его спиной, как на фотографии.
– Внук! Счастье-то какое увидеть тебя!
Дед Николай поднимается со скамьи и берет меня за плечи сильными руками:
– Смотри-к, а Катюшка-то не зря говорит — похож на меня! А, Нюш?
Бабушка Анна Михайловна прячет лицо у меня на плече. Так сестра Таша делала в детстве, чтобы не видели ее слез. Дашка-то ревела от души, так что стекла дрожали. А Таша чуть что — утыкалась мне в плечо и долго сопела.
– Светик мой!.. Роднуленька!.. Эх, отец, что мы с тобой натворили? Зачем так рано ушли?..
– Ты смотри, грешишь вроде, Нюша. Не сами ушли!.. Бог призвал, чтобы детку нашу Светушку спасти.
… От чего спасти? — хочу я спросить и не спрашиваю.
– Садись-к, Нюш, на лавочку. Вон их сколько, лавочек-то, внук понаделал! Инструмент-то мой нашел? К руке пришелся?
– Да, дед, спасибо! Инструмент как раз по руке. Я им много поработал: и здесь, и в городе. А дом-то твой, дедушка…
Я останавливаюсь, потому что не могу подобрать слова. Мне хочется сказать о доме «умер», «убит» — но как-то неловко!
– Ну-ну-ну! — усмехается дед в темные усы, — дом как дом, гляди-к! Стоит! Что ему сделается-то! Еще сто лет простоит — я тебе говорю!
Да, действительно! Что это я! Стоит ведь дом! Пламенеет в закатном солнце кирпичная труба, и сидит на этой трубе ворона, нарядная, как павлин.
– Обернись-ка, внук! Кто там еще к тебе пожаловал?
Вежливое «мрррр» у моих ног. О них приветливо трет бочок старый рыжий Барсик. А на плечах моих добрые руки его хозяюшек, тети Лиды и тети Тони.
– Дорогие мои, как я рад!..
– Мальчик наш милый, ты нас позвал, и мы пришли — как же не прийти, — говорит мне как всегда одна тетя Лида, а тетя Тоня как всегда молчит, только вздыхает и улыбается.
– Ты ведь умник какой, ремонт в нашей комнатке сделал, а нас и мужьев наших со стенки не убрал, — лукаво сверкает глазами тетя Лида.
– Куда там, слабо мне. Это Галя портреты отстояла, чуть не до крика спорила. Это Галя-то — представляете?
Мои старушки переглядываются, довольны чем-то. Да и дед Николай одобрительно крякает за моей спиной:
– Вырос внук!
– А меня ты ждал?
– Ну, еще бы, — и мы с Лешей крепко обнимаемся, как ни разу не случилось нам в жизни. А что ж он такой высокий! Выше меня… Выпрямился!..
– Коля… — тихий, певучий голос окликает меня.
– Бабушка Кира!
Мне так стыдно перед ней, что я падаю на колени к ее ногам.
– Я виноват, я не могу себя простить!.. Плохо мне, бабушка Кира!..
Она прижимает к груди мою голову, и я слышу, как плачет со мной ее сердце.
– Ничего, Коля, все пройдет…
– Я сделал ее несчастной!..
– Нет, просто у всякого счастье свое… У нее — такое…
– Николай Николаевич, я… извините, я тоже пришла… Ничего, что я пришла?
– Лена, Леночка… Как я мог забыть о тебе!.. Спасительница наша!
– Вы, наверно, сердитесь? Это из-за меня у вас глаза…
– Что ты, детка милая, глаза у меня теперь хорошие: вижу, какая ты славная, а раньше не видел… Но ты здесь?.. Как!.. Когда с тобой ЭТО случилось?..
– А вскоре после того дня. Они меня тогда увидели во дворе, догадались, что это я вас привела…
– Бедняга…
– Да ничего… Это, пожалуй, и к лучшему… Правда, правда, не печальтесь… Годом раньше, годом позже… Сама виновата…
И я прижимаю ее голову к своему плечу — она так тоскует о недожитой жизни.
– Николай, принимай гостей!
– Отец Василий… как… и вы!..
– Да что уж ты так всколыхнулся? Мне годов-то сколько было! Не мафусаиловы века на свете-то жить! Ну-ну-ну, о чем горевать вздумал! Взгляни-ка лучше, кто со мною.
Кто они? Священник с густой седой бородой и лохматыми бровями, немолодая его супруга с простым мягким русским лицом и прозрачными глазами, а на руках у нее веселый мальчик лет трех. Сидят они рядом на дальней скамейке и улыбаются мне.
Я знаю, я уже знаю, кто они! Отец Игнатий и матушка Серафима! И долгожданный их сын… Виктор. Виктор, да! Виктор Игнатьевич… Это я сам вспомнил, или отец Василий мне на ухо шепнул?.. Тот Виктор Игнатьевич, который вырос и назвался Левиным.
Я низко, по-русски, кланяюсь им до земли, но подойти не могу. Не положено. Не знал я их.
– Отец Игнатий, отец Василий, доскажите мне про Иова! Чем дело-то закончилось?
Ну что, все мои гости собрались?
Нет, я жду еще одну гостью.
– Неужели ты хочешь, чтобы я пришла?
– Да, Ника, хочу.
Она стоит у березы и прячет лицо за ее стволом. Ну что ж, если ей так лучше…
– Я рад, что ты здесь. Слышишь? Правду говорю! Без тебя мой праздник не удался бы!
Ну вот, дорогие гости мои, все вы со мной. Все скамейки заняты… Нет, одна пуста. Новая, светлая, чистая.
– Что ж, не беда, еще кто подойдет. Не заботься о том, Николай. Хуже, если бы места кому не хватило, верно?
Вот они, все, кого утратил я безвозвратно, сидят вокруг меня и радуются моему празднику. Ясная чистая музыка омывает наши души.
И я обращаюсь к ним, всем, всем, всем:
– Благословите меня!
Читайте роман Ольги Грибановой «Слепые и прозревшие».