Слепые и прозревшие. кн.2. ч.4. Прозрение . гл.9
Сегодня выходной. Погода хорошая, солнце и легкий морозец.
Галя выгуливала меня в первый раз после моей болезни. Одной рукой держался за Галю, другой — за палку. Я еще начинающий слепой, и палкой пользуюсь, как профан. Сначала прилежно стучу впереди себя, но потом быстро устаю и просто волочу ее по дороге.
Чтобы привыкнуть к палке и сделать ее органом осязания, я должен погулять раз десять самостоятельно, хоть вокруг двора туда-сюда, туда-сюда. Но какое там! Не отпускает меня Галя одного.
Вообще она, конечно, права. Вот пожалуйста, сегодня идем мы с Галей по тишайшему скучнейшему Малому проспекту, бывшему Щорса, и вдруг прямо перед нами, из подворотни, наверно: «Ййа-а-а-у» — вылетает иномарка, жемчужно-синяя, вся грязью залепленная. А следом опять: «Взззйа-а-а» — мчит милицейская и орет что-то вдогонку.
Да уж! Это не застойные советские годы, без приключений по городу не погуляешь!
Галя меня к стенке прижала, собой заслонила, и стояли мы так минут пять. Двинуться боялись.
Дома я спохватился: ведь вроде как увидел эту жемчужно-синюю иномарку. Пробовал расспросить Галю, что за машина была, чтобы себя проверить, но Галя ничего не запомнила от страха. Жаль, что не удалось проверить: тут такой случай, что на память никак не спишешь.
Да опомнись! Что ты? О чем думаешь-то?
И впрямь, что ли, вообразил, что новые глаза вырастут?
Уймись! Ты уже все пережил, все перестрадал, едва не свихнулся и, наконец, смог принять все, что тебе дано!
Еще поднатужился и начал понимать, за что тебе это дано.
Уймись. Лучше подумай о Гале.
Сегодня я проснулся среди ночи, ощутил ее с собой рядом и сильно, трепетно так захотел. Она, проснувшись, ничуть не удивилась, а приняла меня ласково и покорно, как всегда.
Я ей шептал: «Родная, счастье мое…», а она вдруг заплакала и засмеялась.
Никогда в прошлой нашей с ней жизни не отказывала мне. Не ссылалась ни на усталость, ни на самочувствие, хотя, конечно, бывала и усталая, и слабая. А насчет хотения…
Бывало ли такое, чтобы ей этого хотелось? Ох, не знаю…
Знакомая черная боль в душе. Мне что-то нужно вспомнить, чего я боюсь заранее, всем существом своим боюсь.
Сейчас это подойдет ближе, и тогда тоска охватит меня всего, каждую клеточку тела. Она черная, грязная, мутная эта тоска, будет давить, распирать меня изнутри, пока не взорвется мгновенным прозрением. И тогда, явив передо мною всю тяжесть моей вины, начнет грязная тьма потихоньку таять, прорастать неясной синевой, холодной, как зимний рассвет. И наконец, разольется по мне легкое голубое сияние.
Но без ночи не будет рассвета…
Глаза, опять Галины глаза, в них ужас перед чем-то таким, чего я не понимаю. Я так люблю ее, так хочу защитить от этой напасти, но я не понимаю, я бессилен. Я слеп…
Это в боевиках любят такие финты: супермен защищает любимую от невидимого врага, машет-машет в воздухе чугунными кулаками, палит из всех стволов сразу. А за его спиной любимая уже истекает кровью, сраженная насмерть.
Запинаясь, путаясь, краснея и бледнея, говорит, говорит мне Галя о каких-то давних-давних событиях. О двух стервах, раздевших ее в физкультурном зале. О гинекологе, раздвигавшем ее колени, чтобы осмотреть. О безумном алкоголике, рвущем ее платье. А я все в той же слепоте: где, где она, опасность, в чем ужас-то сейчас, спустя столько лет?
И наконец:
– А вдруг я не смогу…
И только тогда я увидел беду, когда сообразил, каким образом это все коснется меня, горячо обожаемого меня. Только тогда понял, только тогда содрогнулся: вот ужас-то мне бедному!
Но она смогла.
Вот где тоска моя беспросветная! Только сейчас я понял, что она с собой сделала, чтобы смочь!
Каким одухотворенным отчаянием светилось лицо ее, когда совершал я над нею первый супружеский акт. Это прекрасное страдание сейчас перед глазами моими, перед потерянными моими глазами, хоть и видел я это страдание один лишь миг, — и зажмурился, и впился в ее губы!
Теперь я знаю, что это было. С таким лицом она приняла бы от меня хоть смерть. Лицо жертвы, полюбившей палача своего.
Но я зажмурился — и все стало хорошо. Она дрожала, но обнимала меня, дышала судорожно, но целовала.
Так вот о чем молилась она перед каждым сном возле маленького образка: благословения на муку просила.
Господи, Отче, помоги мне понять вину мою! Сил нет! Мука моя нестерпима!..
Чувствую, где-то рядом лежит мое зло, но не пойму! Слеп…
Ты же, ты же Сам, Отче, дал мне ее в жены, а меня ей в мужья! Да ведь Саша без этого не родился бы!.. В чем же я виноват?
Она же была счастлива со мной! Ну, хоть режьте меня — была она счастлива!
Счастье было в ее не умеющих врать глазах, в целующих меня губах, в трепещущем голосе, в тоненьких нежных пальцах. Столько любви было в каждом ее прикосновении! Вся, вся целиком — одна лишь любовь ко мне! Я прямо парил где-то в облаках ее любви!.. И счастливый этот полет продолжался до самого… до самого…
Не знаю…
В какой момент упал я на землю с этих облаков?
В тот день, когда она вернулась домой — она и не она! — услышав, что для своей безопасности, ей требуется сделать аборт.
Засветлело, засветилось…
Сейчас, сейчас я подхвачу мелькнувшую мысль и, наконец, пойму все, что происходило тогда с ней и со мной.
Оказывается, Саша-то у нас уже был, жил с нами незримо. Галя чувствовала его в себе даже незачатого. А я, конечно, нет. Я думал, что мы одни на всем белом свете и счастливы этим. А нас, оказывается, было уже трое.
И вот, едва зародившись в Гале, Саша сразу предъявил права на Галину жизнь. Страшная ситуация: кому-то из нас двоих Галя должна была подарить свою жизнь — мне или Саше. Если мне, ее мужу, то у Саши ее отнять, ему не суждено будет родиться. Если подарить Саше, то, возможно, погибнуть с ним вместе — и отнять свою жизнь у меня.
И тогда увидел я впервые, что я — это еще не все. Есть что-то более важное в Галиной жизни, перед чем я бессилен. Это меня тогда не обидело, не рассердило, а лишь напугало: выбор сделан не в мою пользу.
Десять дней это было. Таких же тяжелых для моей памяти, как прощание с Лешей. Со мною рядом вдруг оказалось совершенно чужое существо, будто из антимира, будто боявшееся взаимоуничтожения.
Наконец, разрешилось все это. Я отказался от всех прав на ее жизнь в пользу еще неведомого мне Саши. В этот момент понял я, что нас трое, и мир пришел в Галину душу.
Рассеивается туман? Яснеет?.. Нет. Покоя нет. И вовсе не ясно…
Где же вина моя? Может, в том, что заставил ее страдать эти десять дней? Так я же и сам страдал. И не нарочно же я, не знал ведь, не понимал ничего… И еще пятнадцать лет не мог понять…
Господи, Ты же прощаешь, если кто не ведает, что творит!…
Нет что-то еще, что-то дальше…
Потом была долгая-долгая больница. Изредка на праздники Галю отпускали ко мне. Я вез ее домой на такси. Мы запирались в комнате и все отпущенные нам дни сидели на диване крепко-крепко обнявшись. Супружеством заниматься нам было строго запрещено, да и — странное дело — не хотелось. Я держал ее в объятиях, как сестру, как дочку, и, Господи, как же я любил ее в эти минуты!
А потом вез в обратный путь и, проводив до самых дверей дородового отделения, весь разрывался от тоски.
А потом была та страшная ночь, которую провел я в бегах по Кронверкскому проспекту — от Биржевого моста до Тучкова и обратно.
Тогда впервые ты явился мне, Господи, и вернул мне почти умершую Галю. А вернул за то, что всю ночь вспоминал я свои грехи перед ней, все вспомнил, все оплакал.
Наконец, привез я ее домой. И вот первый месяц, безумный, бессонный, с вечно кричащим Сашей и запахом мокрых пеленок.
А потом мой позор с Никой. Победил меня гнусный косматый зверь и долго-долго держал в плену.
Неужели это был я? Вечно злой, вечно почему-то усталый. Почему?
Да потому что порвалась моя связь с Галей — и сразу обессилел я. Видел теперь в своей квартире лишь бледную некрасивую женщину с таким худеньким телом, что и в лучшие-то наши с ней времена чуть пугался, видя его обнаженным. Вот так ослеп я…
Неужели это я мог орать на Галю за то, что она посмела упасть в обморок с Сашей на руках? Неужели я мог злиться за всякие-то мелочи: за пересоленный суп, за похищенные Сашей тапочки, за портреты умерших соседок, которые Галя зачем-то сберегла.
Еще какой-то черный стыд гложет.
Пакостные книжонки, которые подсовывал мне Андрей, — исповеди взбесившихся самцов и самок, никогда не знавших любви, но уверенных, что ею можно с успехом заниматься.
И впрямь, занимаются же любовью все эти сочинители — с кем попало. Вот и Гале надо бы этому поучиться!..
Неужели ты простила мне и это?..
Читайте роман Ольги Грибановой «Слепые и прозревшие».